С удивительно хладнокровным самоотречением она пишет в январе 1904 года: «Таким образом, я проклята оставаться здесь…» Здесь, провинциальная серость туманного, обывательского и безрадостного существования, где только у начищенные щеткой медные котлы имеют право блестеть, если бледное солнце соблаговолит дотронуться до них своим лучом. Здесь вымершая улица, ленивая улица, вечно враждебная улицу, где шум неизвестных шагов соблазняет служанок, с любопытством бросать украдкой взгляды из-за занавесок. Здесь садик с тюльпанами, содрогающимися на холодном ветру. Здесь туман, мягкий туман, который закутывает все, как в покрывало, которое смягчает звук, который даже колокольному звону часов на ратуше позволяет звучать только тонкими серебряными звуками. Здесь никогда не ослабевающий контроль благодаря матерям, тетям и двоюродным сестрам, которые слышали какой-то звон о скандальном бегстве в Париж и о публичных танцах в театрах. Здесь, короче говоря, чувство стыда и неутолимой тоски…
Да, тоски! Потому что даже короткое пребывание в Париже уже отчетливо дало ей понять: в улыбающейся гостеприимной Лютеции важны жизнь и страсть, там цветет слава, надежда, свобода, счастье. «Я буду торжествовать, раньше или позже!» – так она думает. Но у ее родственников, у которых она живет, каждый художник и особенно еще и парижанин вызывает лишь бескрайнюю ненависть и самое глубокое презрение, и само собой разумеется, что эти голландские мещане бдительно охраняют ее, чтобы предотвратить возвращение в столицу прегрешения, которую они, фанатичные читатели Библии, называют только Содомом и Гоморрой современного мира. Нетрудно представлять себе прелестную и упавшую духом отшельницу в этой ситуации себе. Длинный тернистый путь брака пройден ею, перед ее душой раскрывается царство искусства и любви, что же тут удивительного, что она стремится только к тому, чтобы достигнуть полной независимости, чтобы она смогла вернуться во Францию. Ее светлый разум совершенно верно предвидит, что ее экзотическая красота сделала бы ее кумиром за пределами Голландии. Даже сейчас она чувствует с полной уверенностью, что, однажды став свободной, толпы поклонников будут поклоняться ей и изведутся от пылких желаний, пробужденных ею. Знаменитая картина, написанная как раз в расцвет ее жизни, доказывает, что все, кто говорит об ее несравненной красоте, не преувеличивают. «Высокая и стройная, она несет на чудесной, эластичной и нежной как амбра шее восхитительное лицо совершенной овальной формы. Пророческое и соблазнительное выражение его выглядит властным. Четко очерченный рот образует подвижную, гордую и роскошную линию под прямым и тонким носом, крылья которого очаровательно вздрагивают над двумя ямочками в уголках рта. Великолепные, мягкие и темные глаза обрамлены длинными, выгнутыми ресницами. Ее легкая мечтательность чем-то напоминает об индусской расе. Ее взгляд загадочен, он блуждает в пустоте. Насыщенно черные волосы с пробором придают лицу темное обрамление. Все существо дышит наслаждением, выглядит сводящим с ума, с изобилием поразительного обаяния, удивительной красоты и удивительной чистоты линии». Слова писателя, который видел эту картину. Эта вовсе не европейская, редкая красота, избранная для того, чтобы подчинять себе мир, но не значившая ничего для добрых голландцев. Они не видели ее, не чувствовали, не говоря уже о том, чтобы ее понять. Они приучены к повседневной белокурой роскошности упругих баб, которые показывают, например, со смехом свою грудь перед тупыми кутилами на картинах Тербоха, поэтому превосходное обаяние Маргареты Гертруды принадлежало для них скорее к области карикатуры, чем к области искусства. Ее парижские друзья, которые до сих пор только бегло могли ею любоваться, напротив, думают беспрерывно о ней, и снова и снова спрашивают, когда же она намеревается вернуться, чтобы снова восхищать их своими танцами.