Шуваль узнал лежавшую без памяти сестру, но о своем открытии промолчал. Атаману разбойников прежде доносили о душевной болезни Карми и о вероятной гибели его. Шуваль искренно оплакивал несчастного брата и, конечно, сразу догадался, что и Оснат, глубоко горюя и не веря в злую судьбу, искала в лесу Карми. Вожак строго-настрого наказал подначальным ему корыстным лиходеям не причинять никакого зла девице: дескать, если вернем ее в целости и сохранности – получим изрядный выкуп.
На следующий день слуга подал до смерти перепуганным родителям письмо, которое нашел на крыльце дома. На клочке пергамента неумелыми каракулями была выведена баснословная сумма. “Оцененное деньгами несчастье – это всего лишь расходы, а не несчастье!” – промолвил ободренный Матан. Допуская плохое, Эфрат утешилась только наполовину.
Матан – человек не бедный, но назначенная разбойниками сумма вполне могла повредить его благосостоянию. Однако чрезмерных потерь можно было избежать. Иудейство, согласно своим законам, не бросает пленных, но обязательно выкупает их. По призыву Матана община Нагардеи объявила всеохватный сбор пожертвований, и вскоре мать с отцом обнимали и целовали благополучно возвращенную домой дочь.
Отец просиял сразу, как только увидал вернувшуюся Оснат. Конфиденциальный разговор с дочерью убедил обеспокоенную мать, что ее опасения были напрасны, и Эфрат обрела вторую половину утешения.
На беду родительская радость оказалась преждевременной. Потенциальные женихи куда-то пропали. “Оснат была в плену у разбойников, – сказал жене опечаленный Матан, – что могут подумать люди? Кто теперь возьмет ее в жены?” Эфрат горевала еще пуще: “У нас две дочери. Старшую, Матан, ты объявил мертвой, младшая обречена на безрадостное стародевичество. Бедняжки, они не мертвы… Души как бы живые…”
10. Старость
Как и следовало ожидать, Матан не удержался на посту главы ешивы. И еще одно огорчение постигло его. Не сумел он, подобно отцу своему Гедалье, сохранить до конца жизни влияние в совете семерых, правившим Нагардеей. Община отступилась от наставлений человека, не увлекшего за собой сыновей и не уберегшего от бед дочерей. Матан принял жизненные поражения смиренно, памятуя о приоритете законов и обычаев над страстями и амбициями.
Трудно с благородством переносить перемены к худшему – они превращают, порой, самую светлую душу в злую. Но не таков Матан. За многие годы он научился и привык винить в своих неудачах себя самого, оправдывая других и не принимая во внимание неблагополучие обстоятельств. Пессимизм и покаяние давали обильную пищу уму и сердцу отверженного мудреца.
Утешая мужа, Эфрат неустанно твердила ему в уши, как много он сделал для упрочения веры в народе и для внедрения законопослушности в широкие массы соплеменников. И еще о многих добрых его деяниях упоминала сострадающая супруга. Но неизменно отвечал ей самокритичный Матан: “Не достоин быть наставником юношества, проглядевший собственных детей, и не нужны городским правителям советы того, кто не умел править своею семьею!”
Царь персов весьма сожалел о смещении Матана. Монарх вынужден был отказать от дворца приятному и головастому собеседнику, ибо полагал, что государю не пристало встречаться с человеком, отвергнутым его собственной общиной. Дабы излить свой гнев, владыка прибегнул к недружественным мерам в отношении жестоковыйного иудейского племени, подвергающее остракизму лучших своих сынов.
Однако царь мог позволить себе иметь сантименты к подданному, угодившему в чужую опалу. Поэтому монарх стал иной раз направлять в Нагардею одного из своих визирей – для бесед с Матаном от высочайшего имени. Авлат, так звали ученого перса, утешавшего и развлекавшего умными разговорами прежнего царского фаворита, бывал сердечно принят в доме Матана и живал у того по нескольку дней. По возвращении во дворец Авлат пересказывал правителю содержание диалогов и заодно докладывал о настроениях иудеев в Нагардее.
К неуспехам других Авлат относился с образцовой невозмутимостью. Он был весьма доволен тем, что времена дружбы царя с иудеем остались позади. “Заглазные разговоры, моими устами ведомые от имени нашего владыки, не опасны, слава богам, и не повредят ни мне, ни кому-нибудь еще из наших придворных ученых!” – думал визирь.