III
Звуки просыпающегося к жизни гостиничного дворика разбудили меня рано утром. За окнами негромко шелестел дождь. Приподнявшись на локте, я увидел, что Люси еще спит. Она лежала на боку рядом со мной, уткнувшись носом в подушку. Ее ночная сорочка измялась, а темные волосы рассыпались по постели. Я долго смотрел, как она спит, ощущая тепло ее тела, слыша ровный ритм медленного дыхания, и в груди у меня теснилось неведомое ранее чувство спокойного умиротворения и радости. Ее волосы пахли дымом и немножко солью, напоминая о нашем путешествии на корабле. Свет за окном стал ярче, и дождь прекратился.
Она пошевелилась, потом замерла, словно ей вдруг стало больно от неловкого движения, и по лицу ее скользнула тень замешательства.
Я снова опустился на постель, чтобы прижать к себе и утешить свою любовь.
Она вновь пошевелилась, когда я обнял ее, как будто пыталась понять, что же она чувствует. Боль? Отвращение? Страх?
О Боже! Что же я наделал? Какое безумие овладело мною? Потому что ничем иным, кроме как безумием, это не было и быть не могло: разве можно назвать любовью то, что я причинил ей такую боль?
Она почувствовала, что я отпрянул, и, полусонная, попробовала сесть на постели, прикрыв грудь ночной сорочкой и глядя на меня непонимающими глазами. Если бы я не боялся еще больше оттолкнуть ее от себя, то не удержался бы и привлек ее в свои объятия, поцелуями рассеяв ее сомнения. Но я решился лишь на то, чтобы тоже сесть на кровати. Мы взглянули друг на друга.
Наконец я отважился произнести:
– Прошлой ночью… боюсь, что я причинил вам боль.
– Всего только на мгновение, – ответила она, но в глазах ее по-прежнему читалось сомнение, а в движениях ощущалась некоторая опаска и отстраненность. Внезапно она сказала: – Но сейчас, при дневном свете, вы явно сожалеете об этом.
– Только потому, что люблю вас, – ответил я дрожащим голосом. – Я нанес вам непоправимый вред.
– Дело… Дело только в этом? – Она более ничего не добавила, а потом вообще отвернулась, съежившись и прижавшись к изголовью кровати, и продолжила негромким голосом: – Теперь, когда я уже не… Я боюсь, что между нами все изменилось.
В лучах солнца, просачивающихся сквозь ставни, она показалась мне такой маленькой и беззащитной, что я вдруг понял, что протягиваю ей руку ладонью вверх. Что я при этом имел в виду, то ли ободрял, то ли умолял ее, я не знал и сам.
– Люси, изменилось все и в то же время ничего. Я люблю вас и более чем когда-либо хочу, чтобы вы стали моей женой. – Она по-прежнему молча смотрела на меня. – Но только от вас зависит, как мы будем теперь относиться друг к другу. Если вы предпочтете не… – Меня охватил страх, и голос мой прервался.
И тут она рассмеялась. Это было настолько неожиданно, что я вздрогнул.
– Ох, милый мой Стивен, какой же вы дурачок! Вы показали мне доселе неизведанный и незнакомый мир, а теперь боитесь, что я сожалею об этом!
Итак, слова более не были нужны. Мы отпраздновали нашу помолвку, вновь соединившись друг с другом, и на этот раз спутником нашим была не боль, а одна только радость. Вокруг нас медленно просыпались городок и гостиница.
Поездка в Бильбао оказалась долгой, и дожди, налетавшие с Атлантики, еще не один раз вынуждали нас останавливаться, чтобы поднять верх коляски, но мы не скучали. Свернув на запад, дорога поднималась все выше и выше в горы, цепляясь за скалы и прижимаясь к их склонам, и великолепие местности, по которой мы ехали, заставило Люси вновь взяться за карандаш. Я наблюдал, как она вбирает в себя окружающую красоту: одинокую древнюю часовню, застывшую на скале, далеко уходящей в море; солнечные лучи, дождем падающие на землю между стволами высоких и стройных корабельных сосен; реку, пробившуюся через ущелье только затем, чтобы раскинуться на зеленом просторе и величаво нести свои воды в залив. Присутствие возницы на облучке делало невозможным для нас обмениваться иными знаками внимания, кроме улыбок, но ее присутствие рядом – разговаривала она или рисовала – служило для меня источником такой радости, что у меня и мысли не возникло нарушить правила приличия. И даже нетерпеливое ожидание ночи не отравило мне эти благословенные часы.
Мы ненадолго остановились в Гернике, чтобы пообедать, и прибыли в Бильбао в тот же вечер, но слишком поздно, чтобы заниматься чем-либо еще, кроме поисков гостиницы, уютной и уединенной, которая, по моим представлениям, вполне бы нас устроила. Мы попросили возницу подыскать нам подходящее пристанище. Он свистнул лошадям, те быстрее побежали вниз по склону последнего холма, и мы въехали через ворота на извилистые улочки старого города.
Сквозь темноту аллеи Люси всматривалась в огни на большой площади.
– Это и есть собор?
– Да. Это значит, что мы с вами находимся совсем рядом с Санта-Агуеда.
Спустя мгновение она сказала:
– Я думаю, нам предстоит сделать очень много дел, если мы собираемся найти вашу дочь.
– Вы правы, это моя первейшая обязанность, – согласился я.
Не успел я вымолвить эти слова, как мне самому они показались холодными и бездушными, хотя и вполне соответствовали моим чувствам. Чтобы отвлечься, я поднял голову и с радостью увидел впереди храм Святого Антония, возвышавшийся, подобно часовому, возле въезда на мост, который вел в новую, современную часть города, и гостиницу под названием «Эль-Моро», которая и была целью нашей поездки.
Наши комнаты располагались рядом. Люси пригласила меня к себе и после того, как мы утолили любовный жар, легко и быстро, словно ребенок, уснула в моих объятиях. Она свернулась клубочком, прижавшись ко мне обнаженной спиной, и волосы ее разметались по подушкам, щекоча мое лицо. А я заснуть не мог, ведь завтра мне предстояло встретиться с Идоей.
Все эти годы я знал, что стал отцом ребенка, точно так же как знал, что когда-то и у меня была мать: их отсутствие в моей жизни служило для меня главным, хотя и достаточно абстрактным, свидетельством их существования. Мне казалось, что ребенок Каталины был последним, что связывало меня с моей любовью, с Испанией, с моим бурным прошлым, и именно поэтому Идоя занимала сейчас столь важное место в моей душе. Мой долг как отца состоял в том, чтобы обеспечить ей достойный уход и заботу, точно так же как я обязан был заботиться о своем поместье и земельных владениях Керси. И благодаря Люси я понял, что, находясь вдали от Идои, я не смогу выполнить свои обязанности перед ней, равно как не смогу навсегда оставить свое поместье. А потом, когда я прочел письмо Каталины, исполненное страстной тоски, порожденной великой любовью, то ощутил, что некоторая частичка этой тоски и любви поселилась в моем сердце. Теперь мысли мои занимала Идоя, как раньше Каталина, когда я принял решение отправиться в Испанию. Я лежал без сна, чувствуя, как дыхание Люси щекочет мою руку, и не мог более лгать самому себе в том, что я и страшился, и надеялся, что любовь Каталины спасет меня от долгих и холодных одиноких ночей в Керси и позволит мне остаться в Испании. Может статься, именно в этом и заключалась истинная причина моего решения отправиться в Испанию, и не исключено, что Люси поняла это раньше меня. Но тем не менее любовь, которую, как теперь мне было известно, она ко мне питала, не помешала ей поехать в Испанию вместе со мной. Что это было? Неужели она бескорыстно стремилась помочь мне обрести счастье, а вместе со мной – и Идое? А может, она подозревала или даже, в отличие от меня, твердо знала, что, только вернувшись к Каталине, я мог отдать последний долг своей старой любви, чтобы она упокоилась с миром, а на ее месте могла взрасти новая?
Уверенность, что именно так все и было, снизошла вдруг на меня, открылась с той очевидной внезапностью, с какой мужчина, выглядывающий из окна, подставляет лицо солнечному свету. Похоже, этот самый свет изменил все во мне и вне меня, и отныне я знал, что причина этого сейчас сладко спит в моих объятиях.
Люси пошевелилась, как если бы мои мысли проникли в ее сон, и я прижал ее к себе, с радостной болью сознавая, что она принадлежит мне, и еще более страшась потерять ее. Мне страстно хотелось увезти ее с собой в Керси, как никогда не хотелось возвращаться туда одному, но все равно эти дни тайного сладостного наслаждения в Испании действовали на меня, как хорошее вино. Я мечтал о том, чтобы Люси забеременела, мечтал о том, чтобы ощутить и почувствовать, как наша любовь растет и развивается в ней… Но одновременно я бы всегда помнил, что где-то вдали от меня живет и мой первый ребенок.