Искуситель часто мучил ее скорбями, насылал высокомерие, показывал мужские образы, предлагал долгую жизнь, украшая различными видениями. Она, очень напуганная этим, сильно скорбела, как бы, внезапно умерев, не разлучиться с Женихом, к Которому, по ее собственному признанию, она внутри пылала таким жаром любви, что, существуя словно с раной в уме за это желание, признавалась, что может исцелиться, только увидев Его на небесах. Она никогда не осуждала никакого грешника, какими бы тяжелыми грехами он не был обременен, никого не судила за поступки, надеялась на спасение каждого, не презирала никого, обвиняемого в неблаговидных поступках. Она говорила: «Я знаю коварство бесов, знаю и самомнение людей, которые иногда упрекают, издевательски злословя того, кого оправдывает Всемогущий за достоинство заслуг. Существует многое, осужденное человеческим судом, но оправданное и освященное божественным советом, и, в основном, люди в своем сознании приходят к пониманию божественной воли. Они, не зная, какими заслугами перед Ним кто-то обладает, однако, уже как бы предчувствуя скрытое, или предсказывают достойное, или осуждают плохое. Хотя особенно безупречно они судят, если дело касается их самих, а если видят, что кто-то обременен каким-нибудь долгом или виновен в чем-нибудь, они не обвиняют, не разобрав существа дела. Но некоторые так поступают, чтобы на самом деле укрепилось божественное обвинение, вынесенное когда-то против нас, гласящее: «Слушайте и внимайте! Никто не говорит о том, что хорошо, никто не раскаивается в своем грехе, говоря: » Что я сделал?» (Иер.8:6). Те, кто, не видя бревна собственного преступления,[1003] волнуются о соломинках других и утверждают, что услышанное случайно является правдой».
Кротчайшая дева никогда не гневалась, за исключением тех случаев, когда видела, что кто-то из девочек или сестер пренебрегает своими обязанностями. Тогда она смиренно укоряла их взглядом. Никогда никого она не оскорбляла, никогда уста ее не были заняты пустословием, никогда не слушала она пустой женской болтовни. Часто сердцем и устами вспоминая Христа, она обычно с любовью напевала тот антифон, который блаженные отцы пели, восхваляя святых: «Открой мне, Господи, дверь рая, чтобы я вернулась в то отечество, где нет смерти, где не прекращается сладкая радость». Она наслаждалась беседой с теми, чей разум, вооруженный духовной доблестью, умерщвлял плоть для пороков и желаний. Она никому не показывалась, за исключением, пожалуй, тех редких случаев, когда приходили повидаться святые мужи. Ведь жилища женщин были отделены от монашеских келий высокими глиняными перегородками, и, хотя и управлялись одним отцом, однако, так как отдельные каморки находились на расстоянии, вообще ни у кого не было возможности видеться. Но если иногда или у братьев возникала соответствующая необходимость, или благочестивая человеческая природа желала радушного приема, в окне можно было увидеть только почтенную Елизавету, которая была старшей и истинной матерью всего монастыря.
Однажды Колумба попросила сестер, чтобы среди их келий они выделили ей какой-нибудь уголок, где она могла бы находиться наедине с собой, вдали от всякого шума. Святые сестры согласились, желая ей помочь в святых подвигах, которые, как они считали, и так уже заслуживали награды. Стремление к святому образу жизни достойно награды, так же и духовная любовь в отношении благочестиво живущих, и благое единомыслие приравнивается к делам, потому что единомыслие разрушается не душевными качествами, но недостатком сил, когда иногда не хватает жизненной энергии для осуществления дел, хотя душа стремится для наслаждения подобным. Все стремятся участвовать в святом деле, и это желание весьма угодно Христу, потому общее стремление к братской святости происходит в совершенной любви.
Получив благословение сестер, почтенная дева, не принимая участия в монастырских делах, проводила почти все время в размышлениях о Боге и изучении Писания, вздыхая и изливая горькие слезы – этим особым небесным даром она превосходила многих, – затем она снова возвращалась к людям, чтобы укреплять души девушек божественной пищей. Говорят, что она часто по три или четыре часа проводила в молитвах и даже до полудня лежала простершись в молитве, и хотя не было слышно никаких вздохов и тело не сотрясалось от рыданий, однако, она плакала молча, так что циновка, на которой она, распростершись, молилась, была мокрой от слез. Усердно молясь и думая о своей жизни, она внезапно погружалась в размышления, так что потоки слез из глаз стекали на подбородок и капля за каплей словно с крыши падали на землю.