ые движения, в чем-то белом из second hand, она не носила вещи, которые ей покупал Павел, просто Павел не дает мне самой покупать что мне нужно, а ходит со мной по магазинам, в чем-то белом из second hand — одежде, которую она даже не удосужилась постирать и от которой шел характерный запах нищеты, неблагополучия, пахло чем-то чужим, бедностью и превосходством тех, кто дарит такие вещи, превосходством богачей из Европы, их приятными ароматами, хорошими тканями, их самодовольством, ее одежда была белой, впереди на майке — какой-то символ, похожий на «фенечку», символ хиппи столетней давности, за которым она шла когда-то, да и сейчас, вероятно, спутала с этим, на майке, а скорее всего именно потому и купила себе эту майку, отдала за нее целых два лева, что этот нечеткий символ на майке напомнил ей те давние «фенечки». Но если бы Андрея спросила ее — ты подумала, что это символ хиппи и поэтому купила себе эту майку, да? Глупости! Ответила бы Христина, округлив свои огромные голубые глаза с еще более огромными мешками под ними, скажешь тоже, продолжала бы Христина, ты-то откуда знаешь про «фенечки», милая моя четырнадцатилетняя сикушка, что ты знаешь про хиппи, я все знаю, мама, ответила бы Андрея, я все-все знаю — и про их бесформенные тряпки и драные свитера, и про то, что тогда не было джинсов, и про вашу школьную форму знаю, и про то, как вас стригли на пороге школы, как овец, как вы курили тайком, знаю, и про водку «Столичную», не представляю, как только вы ее пили, и про то, как вы собирались у кого-нибудь дома, на «хате», куда вас пускали только до одиннадцати вечера, и про то, как не было маек, не было и пластинок с музыкальными записями, вы называли их «диски». Да, точно — «диски», почти закричала Христина, да, да, мама, знаю, вы тогда еще хвастались: у меня самый последний диск с «Bad Company», например, а ты откуда знаешь о «Bad Company», знаю, мамочка, из разговоров с папой, с вашими друзьями, ведь вы с некоторых пор только об этом и говорите, мама, о дисках, о хатах, о школьной форме и о коммунизме — мама, прошу тебя, не выходи сегодня из дома, почему? спросила Христина, и ее глаза словно остекленели, замерзшие и неподвижные — одна из так пугающих ее неподвижностей, Андрея не смогла ответить, ей казалось, что мать умерла на эти несколько секунд, пока замерзала, она даже не была уверена, что та снова шевельнется, почему это мне не выходить сегодня вечером? удивленно спросила Христина снова, как ни в чем не бывало, я только прогуляюсь, Христина посмотрела на нее как-то странно, я только пройдусь по ночным улицам, ты же знаешь, знаю, мама, ответила Андрея, а я пойду за тобой и буду прятаться, и мне будет страшно от этих улиц, по которым ты идешь, я буду спускаться с тобой в подземные переходы, буду прятаться за деревьями в парках, красться за тобой, следить, в ночных магазинах буду поворачиваться к тебе спиной, а ты, проходя мимо, даже не заметишь, что я рядом, я буду смотреть, как ты озираешься, как прячешь в карман бутылку водки, как снова оглядываешься, такая перепуганная, крохотная, голубоглазая, с огромными мешками под глазами, я буду трястись от страха, только бы тебя не поймали с этой водкой, смотреть, как ты садишься на скамью, как пьешь из бутылки, закуриваешь свою первую сигарету, как все время вокруг тебя трутся какие-то типы и ты предлагаешь им выпить, как кто-то из них, обкуренных, пьяных, садится рядом с тобой, и вы пьете водку из одной бутылки, тогда я устаю прятаться в темноте, в кустах, за каким-нибудь деревом, устаю следить за тобой, я начинаю ненавидеть тебя, я ненавижу так сильно, до боли в желудке, но мне удается не разреветься и не закричать что есть силы в ночной тишине, в нескольких метрах от тебя и твоей случайной компании, почему, почему, ну почему, Господи, ты дал другим детям нормальных матерей, а мне эту тряпку, эту развалину, пораженную неизлечимой болезнью души, почему эта развалина не смогла справиться с какой-то раной в своей душе, ведь другие смогли, почему заливала себя алкоголем, чего ей не хватало, что она хочет, ведь у нее есть я, есть папа, работа, разве этого мало в конце концов, чего еще желать человеку от жизни, и откуда пришла к ней эта болезнь, это несчастье, которое она буквально излучает, эта разруха, разложение, почему ты страдаешь, чего тебе недостает, однажды спросила ее Андрея, чем ты недовольна, ведь у нас все есть, папа работает и получает вполне прилично, почему ты всегда так грустна, мамочка, почему никогда не смеешься, почему так осунулось твое лицо, скажи, прошу тебя, скажи, и Христина ответила: каждое утро я просыпаюсь, как будто меня вытащили из смоляного котла, полного тоски, мне трудно дышать, я реально ощущаю физическую усталость, как будто работала целый день, и все вокруг такое черное, черное, черное, и мне уже не хочется дышать, ничто меня не радует, любая новая мысль только давит на меня все больше и больше, толкает вниз, в этот котел тоски, а я, разве я тебя не радую, спрашивает ее Андрея, нет, не радуешь, не радуешь меня совсем, Андрея, знаешь, чем старше ты становишься, тем больше я жалею, что вообще родила тебя, жалею, что вышла замуж за Павла, жалею, что живу, что вообще родилась, вы двое, ты и Павел, ужасно меня напрягаете и, признаюсь тебе, милая, я иногда, тайком даже от себя самой, представляю, как вы, сразу двое, попали под трамвай, и я, в черных очках, на ваших похоронах, а в глубине души радуюсь, что теперь уже спокойно смогу покончить с собой, не переживая, что мое самоубийство тяжким грузом ляжет на твою душу, твою жизнь, твою судьбу, но, мама, как ты можешь говорить такое! воскликнула Андрея и погладила длинные русые волосы матери, как можно быть такой красивой и такой несчастной, мамочка, ты действительно считаешь меня красивой, спросила Христина, все тебя считают красивой, папа, твои друзья, коллеги, папа даже утверждает, что когда-то раньше все были влюблены в тебя, когда-то, когда-то, повторила Христина, когда-то, а сейчас мне уже не дают номеров своих мобильников, не открывают, когда я прихожу к ним, скрываются, а когда я звоню по телефону, только молчат и просто смотрят, если случается говорить с ними, откуда пришла эта беда, Андрея, это отсутствие радости, наверное, это болезнь, Андрея, это нежелание жить, это отрицание мира и неба, не знаю, Андрея, я даже думаю кому-нибудь заплатить, чтобы меня застрелили, нанять убийцу, ты не можешь так говорить со мной, мамочка, не смеешь так говорить, если ты согласишься застрелить меня, Андрея, девочка моя, ты окажешь мне самую большую услугу, какую только можно оказать матери, ты согласна, Андрея? ты будешь гордиться, что сделала такое доброе дело для своей матери, нет, пожалуйста, я не могу, когда ты плачешь, знаешь, слезами ничему не поможешь, помочь можно только убийством, а все эти слезы твои просто выдумки, есть и лекарство против плача, если ты будешь реветь, а ты плачешь уже целую ночь, я дам тебе одно из моих лекарств, против плача, они убивают плач так, как я просила тебя убить меня! если ты меня убьешь, Андрея, убьешь свою мать, ты будешь не убийцей, а спасительницей матери, я продумаю план моего убийства, разумеется, я бы предпочла, чтобы это сделал профессионал, но ты видишь, твой отец не дает мне и пяти левов на руки, ты думаешь, я не пыталась, не искала киллера, искала и даже встречалась с ним, Андрея, пыталась, пять тысяч евро — таков тариф, половина — до, а другая половина — после убийства, но в моем случае нужна вся сумма сразу, Андрея сползает с кровати, задыхаясь от рыданий, с красными глазами, обессилевшая от слез, и дальше — уже знакомый провал в памяти, результат этого нескончаемого плача и бесконечной тоски от него, причины стерлись из памяти, и — потеря сознания, как будто Христина сумела оторвать кусочек души своей дочери, долго боролась и сумела-таки оторвать его, а сейчас жадно поглощала, вбирала в себя, плотоядно пережевывая, обгладывала этот кусочек души Андреи, может быть, она думала, что это даст ей силы или что она хотя бы сможет заразить своей болезнью и дочь, и тогда бы они вместе болели, вместе погружались в смоляной котел тоски, обреченности и несчастья и вместе выбирались из него, она как будто несла на себе никому не видимый крест, как будто искупала грех, непонятный и ей самой. Голоса Павла и его приятелей эхом отдавались в прихожей, где Андрея провожала маму на ее непонятные ночные маршруты, по которым она уже много лет скиталась и где мечтала о смерти, ее движения были заторможенными из-за лекарств, она спускалась по лестнице медленно и сосредоточенно, крепко держась за перила, на площадке возле лифта она остановилась, открыла дверь, у нее было слишком мало сил, чтобы быстро и ловко войти в лифт, прежде чем его огромная железная дверь толкнет ее, так стукнув по плечам, согнув их, что она потеряет равновесие, Андрея смотрела на все это сверху, и ее сердце сжималось от жалости к матери, к ее лекарствам, ее ночным прогулкам, к тому, что металлическая дверь лифта толкнула ее, так стукнув по плечам, что она потеряла равновесие, Христина виновато обернулась к ней, в ее взгляде читалось: извини, прости, что я такая, даже в лифт не могу войти как все люди, нажала кнопку, лифт пошел вниз, и она исчезла. На улице было лето в самом разгаре, финал первенства мира по футболу, отец Андреи и его гости смеялись в гостиной, холодильник был забит пивом, и никого не удивил и не растревожил уход Христины, Павел и все они смотрели на нее как на неодушев