енный предмет или досадную подробность, к которой давно притерпелись, свыклись с этой ее погруженностью в себя, с ее молчанием, ее замедленным кадансом, когда она неуверенно шла через комнату. Если она была с ними, Христина — заторможенная, почти обездвиженная от сильных лекарств — тихо сидела, глядя в пол, как застенчивая школьница, а в сущности, просто засыпала, погруженная в свои бесплодные и мутные сны, из которых еще страшнее ей было выбираться. У Павла давно была любовница, его первая подружка еще по гимназии, его единственная, большая любовь, она уже побывала замужем, развелась, и вот уже несколько лет Павел и Ина снова были вместе, но Павел, как он объяснил Андрее, не хотел разводиться с Христиной, и не потому что любил или жалел ее, а из этических соображений, по которым он не мог бросить жену в таком состоянии. И все это он сказал дочери. Как-то вечером он взял ее с собой в ресторан и там объяснил ей, что никогда не любил ее мать, и вообще не знает, зачем женился. Хотя, впрочем, знаю, знаю, продолжал Павел, и сейчас скажу тебе: потому что Ина, моя большая и единственная любовь, вышла замуж, и когда мы с ней расстались, я ужасно ревновал, потом у нее родился ребенок, а я тоже хотел иметь семью, жену и ребенка, чтоб я был как Ина — серьезный человек, семейный, ответственный, такой, как Ина, я хотел отомстить ей, хотел, чтобы она меня ревновала и была так же несчастна, как и я, вот я и женился на твоей матери, скоро и ты родилась, а я стал серьезным, семейным и солидным человеком, но не переставал думать об Ине, следить за ее жизнью, видеть ее хоть изредка и все больше любить, ревновать, я хотел причинить ей боль, отомстить, но быть с ней, любить и ласкать ее, жить с ней, иметь от нее детей, много детей. Мне очень жаль, ответила ему Андрея, жаль, что у тебя лишь один ребенок, да и тот не от Ины, а от Христины, жаль, папа, что именно я досталась тебе, жаль, что родилась, нет, нет, не плачь, побледнел Павел, ты не так меня поняла, Андрея, действительно не поняла, все на нас смотрят, прошу тебя, тише, очень прошу, давай выйдем на улицу, и Андрея, шатаясь, вышла из ресторана под удивленные и сочувственные взгляды посетителей, вскоре вышел и Павел, он догнал ее, обнял, встряхнув, за плечи, и Андрея увидела, что он тоже плачет, не может говорить, задыхаясь от слов, только что им произнесенных, Андрея, девочка моя, доченька, он гладил ее по голове, сможешь ли ты простить меня, скажи, сможешь ли ты когда-нибудь простить, и его плечи содрогались от рыданий, он прижимал ее к себе, я сейчас сломаюсь и останусь в его руках, думала про себя Андрея, и его борода царапала ей щеки и глаза, которые он осыпал поцелуями, я обещаю, клянусь небом, клянусь, моя девочка, обещаю, что никогда, никогда, никогда у меня не будет другого ребенка, только ты, только прости меня, Андрея, моя девочка, и они пошли по летним улицам, держась за руки, обнявшись, обновленные и чистые, будто только что встретились и узнали любовь. После того дня Ина познакомилась с их общими друзьями и постепенно стала самым близким для их семьи человеком, любимой подругой, она замещала Христину на всех днях рождения, week-end’ах, Рождествах и Пасхах, а Христина оставалась дома, у своего любимого кактуса, не совсем адекватная от медикаментов, она сидела, глядя в одну точку, равномерно покачиваясь, как обычно это делают все сумасшедшие, в плену голосов с океанского дна, которые что-то ей говорили, и видений из ада скорби, которые кружились вокруг, наедине с черной жутью своих бездонных депрессий, которые, словно ядовитые пауки, опутывали все вокруг, всасывая и ее, Христину, и кресла, и ковры, и обои, и ее глаза, такие голубые и прозрачные когда-то; ее безутешность и ужас, ее скорбь и болезнь гнали Павла и Андрею из дома, они садились в машину, заезжали за Иной с ребенком и все вместе ехали куда-нибудь обедать, лишь бы подальше, дальше, дальше от города и Христины, Андрея и дочка Ины играли вместе, они даже придумали свою игру — кто в какой банде, каком клане Counter strike состоит, у кого больше бойфрендов, кто куда ездил на море, у кого какие «линки» в NET-е, кто с кем «чатится», Павел и Ина в это время допивали бутылку красного, курили, всегда держась за руки и не отводя глаз друг с друга, а дети старались не приближаться к их столику, чтобы ненароком не повредить кокон любви, обволакивающий Павла и Ину — единственное, что давало им, детям, ощущение покоя и тепла. Когда после обеда они возвращались домой, то заставали Христину в той же позе, в том же положении — взгляд в одну точку, иногда время, прошедшее за их отсутствие, можно было вычислить лишь по числу окурков в пепельнице, и тогда Андрея снова начинала просить отца перестать давать маме эти сильнодействующие препараты, оставить только поддерживающие, чтобы она могла хотя бы двигаться, хотя бы говорить, чтобы не убивать совсем ее мозг, но в таком случае ее заберут в больницу, говорил Павел, я надеюсь, никто здесь не хочет, чтобы ее забрали в больницу, нет, кричала Андрея, никто не хочет, чтобы ее забрали в больницу, ну а тогда мы должны давать ей большие дозы сильнодействующих препаратов, которые будут сбивать ее приступы, потом еще один месяц она останется в этом же состоянии, к зиме приступы прекратятся, и тогда мы сократим ее дозы до обычного уровня, хорошо, папа, соглашалась Андрея, и они вместе принимались раздевать Христину как старую уродливую куклу, потом натягивать на нее пижамные брюки, запихивать ее безвольные руки в рукава куртки, вели в ванную, давали в руки зубную щетку и велели ей чистить зубы, она стояла неподвижно с щеткой в руке, глядя на свое отражение в зеркале над раковиной, почисть зубы, почисть зубы, Павел начинал кричать, Христина, ты слышишь меня, почисть зубы, от тебя несет, вся провоняла, даже белье не меняешь, не моешься, рядом с тобой уже и находиться нельзя, мамочка, милая, ну прошу тебя, почисть зубы, шептала ей в ухо Андрея, папа взбешен, папа уже не может тебя выносить, потому что от тебя плохо пахнет, он не может спать с тобой в одной комнате, потому что ты очень воняешь, он уже давно спит на диване в гостиной, потому что ты не чистишь зубы, и совсем не высыпается, страшно изнервничался, при этих сокрушительных доводах Христина вынимала свои искусственные челюсти, открывала кран и начинала ожесточенно чистить зубы щеткой, выдави хоть немного пасты на протезы, тихо говорил Павел, его голос ломался, ломался надвое, а глаза тяжело и мрачно следили за движениями Христины, усердными движениями ее рук, сейчас она терла, терла, терла свои розовые протезы, переворачивала и снова терла их с обратной стороны, пока Павел не вырывал их из ее рук и, сполоснув, снова не запихивал их ей в рот, в огромных голубых глазах Христины появлялся ужас, когда Павел вырывал из ее рук протезы, ужас от его сильных рук, пытающихся раскрыть ей рот, ужас от непонятных слов, от его сильного голоса, от успокаивающего шепота Андреи, от гулких голосов в ванной, они слипались в какой-то огромный тяжелый ком, который бился в ее мозгу, этот ком из голосов выл и бесновался, напоминая ванную комнату в больнице, где ее, голую, мыли из шланга, ее и еще несколько таких же, как она, их грубо раздевали, и они стояли совсем голые, пока кто-то из санитаров не начинал поливать их из шланга сильной струей, намыливать щеткой на длинной ручке, потом пускали воду на полную мощность, и все кричали, инстинктивно повернувшись спиной, потому что струя была очень сильная, а санитар этой сильной струей бил их по спинам, как плеткой, шарил по всему телу — между ног, по подмышкам и ступням, по волосам, а потом их укутывали в белые простыни, банных халатов не было, и разводили по палатам, велев вытираться и ложиться спать.