Следуя за хозяином, мы поднялись на второй этаж, пронзённый вдоль длинным узким коридором, выстеленным синей ковровой дорожкой, меж двух стен с закрытыми нумерованными дверями. "Вы легко найдёте свои апартаменты," - сказал Макс и покинул нас.
<p>
IV</p>
После бессчётных европейских комнат, я внезапно угодил в обстановку русской опрятной зажиточной избы: пол, низкий потолок и стены обшиты золотистой рейкой; окошечки маленькие, со ставенками и форточками, с геранькой на подоконниках. Под ноги расстелены настоящие домотканые половики из разноцветных тряпок - тут особенно броскими были синие. Я заметил, что этот цвет как бы господствует во всём доме, порой уступая лишь зелёному. Тяжёлая дубовая кровать с горой подушек, кружевные салфетки на этажерках, посуда в шкапе-горке, какие-то безделушки на этажерке, лубочные картинки на стенах - всё было несомненно русским; и даже в красном углу по потолком висела старинная тёмная икона в чеканом окладе, осенённая белым полотенцем; перед ней горела лампадка - синим, разумеется, огоньком. На столе, покрытом скатертью из белёного, красно вышитого холста, величаво подбоченился золочёный самовар, чистый, но уже не сверкающий зеркально - такие бывают старые самовары у рачительных и хлебосольных хозяев. Из стены выпирала белая печка, уходящая дымоходом в потолок; перед топкой валялись настоящие дрова, а на лежанке дремал полосатый серый кот, то и дело полизывающий вытянутую лапу. Вдоль стены висели душистые связки сушёных трав и банные веники. Слева от печи находилась дверца в смежную комнату, до того маленькая, что заставляла нагибаться всякого, кто перешагивал бы её порог, а вела она в туалетную комнату, более всего похожую на обычную деревенскую баньку.
Став посреди моей квартиры, я всплеснул руками. Хоть устроитель интерьера слегка сиронизировал над русским бытом, но воссоздал он его как нельзя более верно. Весело мне стало! Я снял с полки яркую нарядную краснощёкую матрёшку, полюбовался ею, потом бережно снял верхнюю половину и... не понял сразу, что такое внутри. Вынул - безликую розово-охристую фигурку - голую - с гроздью из дюжины грудей, спадающих на круглый живот... Дрожащими руками я разъединил этого идола и выронил от испуга опустошённую оболочку, заключавшую в себе изображение скелета, скрестившего костлявые руки поверх глухой чёрной мантии. Что же может быть скрыто во чреве Смерти?... Со скрипом разъединив её, я нашёл нечто вроде яйца, расписанного цветами и травами. Внутри же него находилась последняя крошечная куколка, вся запелёнатая белыми лентами - так изображают души новопреставленных на иконах... Я поцеловал её, чувствуя, как горячие слёзы струятся по щекам моим, и, пораздумав немного, спрятал в свой нагрудный карман, после чего с тяжёлым чувством собрал поскорей матрёшку, задвинул её подальше на полку, отвернув от себя её бессмысленное размалёванное лицо...
Опустившись на тюфяк, я достал из-за пазухи рукописную книжку, ставшую мне вроде ближайшего друга. Чаще, чем можно было ждать, она утешала меня. Раскрыл наугад и снова попал на приключение в Ваймаре:
"- Как это просто,... - начал, пригорюнившись, Гёте и умолк. Я почтительно всмотрелся в его зашторенные глазницы, пытаясь понять, о чём он.
- Мефистофель, - продолжил старик спустя добрых четверть часа, - торгуется за душу Фауста, а тот говорит: забирай, но сперва поклонись-ка, чёрт, Богу!... Это вам не рак на горе свистнул!...... Тут от века враждовавшие мировые силы примирятся. Хитро - и так просто! И никто до вас... А почему!? - его голос взорвался яростью, - А потому что это никому не нужно! Все привыкли видеть в мире поле битвы! Все признают один закон бытия - вечное борение и преодоление! И вы сами не поступились бы ни долей мгновения славы, ни одним словом из стиха ради той, которую вы будто бы любите; вы любите - но она хочет запереть вас в своих покоях, отнять у вас ваш путь, ваши подвиги; ей хочется вечной тихой радости, а вам!?
- Мне... Я не прочь быть с ней...
- Всегда? Чтоб всё без перемен, без событий, без новых ощущений, без открытий???
Я насторожился, задумался над жанром этой речи и понял, что меня опять тупо вводят во искушение. На миг стало страшно: ум ещё не окреп, но тут что-то внутри, где-то на дне гортани шепнуло: "МЭРИ", и я сказал:
- Мне странно ваше мнение о женщинах. Не каждая из них - декоративный зверёк или комнатная птичка. Есть другие - независимые...
- Я знаю их; им, к сожалению, не достаёт чистоты и красоты.
- Оранжерейных добродетелей? - Конечно! Но зато мы стоим их, а они пред нами не трепещут. Это если говорить о тех, кого вы взяли на ум... А есть ещё - непостижимые... Их ложь дороже истины, их ненависть нежней и благодатней любви...
- Вам нравятся злюки и склочницы? Что же, классический вкус, если вспомнить Сократа.
- У Сократа была Диотима, - разошёлся я, - А для меня лучшая подруга - валькирия, которой её суженый тем ближе, чем дальше он от дома; любящая в избраннике его славную смерть!
- А что же вы никак не воспоёте вашу идеальную возлюбленную? - вкрадчиво и колко спросил Советник.
- Она сама себе певица".
Освежившись этим диалогом, как ключевой водой, я решительно встал и вышел из обманчиво уютной комнаты, прошёл по коридору, навострив уши - всё было тихо. Вдруг из соседнего с моим нумера выскользнула фигурка в странном наряде и быстро скрылась на лестнице. Я подбежал к двери, только что закрывшейся за ней, взялся за ручку и услышал по ту сторону холодный категорический щелчок задвижки. "Стифорт!" - подумал я и постучал. Он отворил сразу, но удивился мне, впрочем, впустил с приветливой улыбкой.