- Ох, - вздохнул он и сообщил ни с того ни с сего, - Есть такой город Беллония - в Италии - а там - университет чуть ли не самый старинный на всю Европу, так там ещё во времена поэта Данте лекции рассказывали дамы, только они при том на глаза студентам не показывались, а сидели за шторкой в уголке, а может, сзади всех диктовали, с верхотуры, как в церквях поют - никто ж не видит певчих... А сейчас чего! Стой у всей на виду! Как - правда что - певичка!... Кто угодно от такого взбесится!
- Так ваша госпожа преподаёт в университете!?
- Нет, она только по этим, как их, конференциям ездит или так, на один раз сходит на лекцию какую, только она этого не любит... И лицо себе разрисовывает, чтобы, значит, видно было всем - и никому... Это у ней типа боевой раскраски, смекаете?
- А по какому предмету она читает лекции? Какими науками занимается?
- Да всё математиками какими-то. Цифры всё, значки... Я сам-то не то чтоб неуч: книжек много читаю, пишу ничего так - даа!... но это что-то уж больно трудная штука... Ну, каждому своё. Хоть говорят: ей от её расчетов ума не прибывает ни на йоту... Да ведь иные мнят всякий талант болезнью; и для кого-то все поэты - идиоты... Вы сами любите поэзию?
- О, да!...
- И я смерть как люблю! Природу тоже! По мне вон молния любого фейерверка краше. Как сверкает! И воды целое море... низвергается... Как в сказано Писании: Отец небесный посылает дождь на правых и неправых... Да, хорошие слова! Пойдёмте что ли вниз: цветы там брошены - не дело. Надо их пристроить.
И уверенной походкой независимого человека Джозеф пошагал к лестнице, увлекая меня за собою вопросом:
- Вы сами из каких краёв?
- Из России.
- Ого! Я много где бывал, а вот до вас не довелось добраться.
Заметив, что речь камердинера то и дело сбивается на рифмы или белый ямб, я поймал себя на подозрении, за которое читатель наверняка упрекнет меня в идее-фикс...
У порога Джозеф деловито рассортировал розы по сортам и тонам, собрал и связал их в аккуратные пучки, ворча и охая при этом: "Вот надсады!", потом снова обхватил все разом, самоотверженно вышел в ним за дверь под дождь, а вернулся через две-три минуты с пустыми руками.
- Озерцо там есть нарошенское - я их все туда засунул, - доложил он мне, затирая назад мокрые волосы, чтоб с них не текло на лицо, встряхнул ими, достал табакерку, трубку и огниво и вскоре, развалившись на диване, задымил на всю гостиную. Своими грязными сапогами он истоптал уже весь ковёр, на что я невольно досадовал, но молчал, сидя напротив и наблюдая.
- Эх, - сказал Джозеф, быстро уставший от тишины, - рассказали бы ваша милость чего-нибудь что ли или стих какой прочли, а то тоска ведь...
Я смутился:
- Кажется, вы первый человек, который вот так меня просит... Что бы такое прочесть...
- Да хоть там из Герберта, Драйдена, Спенсера...
- Может, Байрона?...
- Ой, только не его! - воскликнул Джозеф, хватаясь за сердце, сгруживая лоб жалобными морщинами и заставляя меня онеметь...
- Пора бы к миледи, - выдавил верный слуга, - Может, прикажет чего...
Тяжело поднявшись, сгорбившись, он поплёлся наверх...
<p>
VI</p>
Я не запомнил её имени, я впервые видел её по-настоящему - эту бледную высоколобую женщину с королевской осанкой, каменными зрачками, длинными и густыми чёрными ресницами, высокими тонкими бровями самого благородного рисунка... Влажно-розовые от косметического бальзама губы маленькой избалованной и вдруг чем-то обиженной девочки - и острые скулы, точёный подбородок суровой молодой монахини... Она сидела на моей кровати в синем сарафане, обвязав голову голубой лентой с бантом под длинной тёмной косой. А на груди у леди дождя снова алела буква "А", хотя сорочка на ней была другая - прежняя вместе с мокрым платьем валялась на половике. Гостья смотрелась в ручное зеркальце в резной берестяной оправе, и я сравнил бы её с мачехой пушкинской Мёртвой Царевны, когда Царица сама ещё была невестой. Но где она взяла этот наряд? А! Открыт большой кованый сундук, и в нём переворошены пёстрые и блестящие ткани.
Джозеф, только войдя, тут же занялся брошенным платьем: вдел в него деревянные плечики на крючке и повесил на гардину сушиться; рубашку аккуратно сложил, всё время бормоча при этом упрёки ленивой негритянке, беззаботно сидящей на краю сундука в пунцовом и раззолоченном туалете приволжской купеческой дочери, в высоком круглом кокошнике, из-под которого на покатый чёрный лоб свисала длинная жемчужная сетка. Это было чудно и красиво. Девочка-дикарка стала похожа на древнего идола, усыпанного драгоценностями, и до бухтения слуги ей не было никакого дела.
- Вам нравится, сударыня, здесь? - спросил я, тщетно стараясь говорить непринуждённо.
Леди отложила зеркало, приняла грациозную светскую позу и ответила с улыбкой:
- Да, благодарю вас.
Признаться, такого отзыва я менее всего ждал - настолько я привык к тому, что все вокруг беснуются.