На том он наконец отрубился в обнимку с пистолетом и псом, а наутро встал бледный, до обеда ни с кем не говорил, потом чуть-чуть околемался; в гости кто-то к нам зашёл - поболтали... Но под вечер снова ему дурно; стал рассказывать нам, что ему приснилось ночью: "Всё обстояло точно так, как в яви: эта комната, и я лежу вот здесь, вы тоже спите где-то; темно; и кто-то подходит ко мне, поворачивает меня лицом вниз... Их несколько, они о чём-то совещаются. Я знаю: это доктора, и мне так страшно, что я верю, что вот-вот умру от страха, или проснусь - ведь пробуждение - это смерть из сна, но ничего не происходит; они прощупывают по всей длине мой хребет и под самым затылком, там, где он начинается, вонзают тонкий клинок; голова моя теперь отрезана - не с виду, но по существу: я не чувствую тела, я не чувствую лица; мне больно, но я не могу ни застонать, ни поморщиться; я не могу даже моргать - мне закрывают глаза, как мёртвому; со мною остаётся слух - я слышу хруст моих костей - сначала близко, потом дальше, ниже; и немного зрение: веки тонки, сквозь них просвечивает красная фигура вроде человеческой, она надевает на себя большие чёрные бусы - это мой позвоночник. Но они - доктора, мучители с добрыми намерениями; они кладут мне в кровавый овраг по спине что-то холодное и тяжёлое, и тот, в бусах говорит: "Она теперь - твоя душа, ты должен ей повиноваться, ты - её броня и оружие; когда вы полюбите друг друга и станете одним - не будет в мире совершенней существа"... Чего им надо от меня ещё!? Я не хочу быть никаким, никем!"... "Вам плохо? - всполошились мы, - Позвать врача?" - "Ни в коем случае!". Но мы таки-позвали... Тот сказал, что никаких лекарствов нет, разве что кровь отворить предложил. На это милорд с постели сорвался и чуть не придушил врача; "Никогда! - кричал, - Ни при каких условиях этого не делайте!". "Да как хотите," - обиделся врач и ушёл. Избежав такой опасности, наш больной задремал на малое время, но потом опять заколобродил; жаловался: "Холодно, болит всё"....
Весь день он пролежал, ну, пробовал подняться, но силы не хватало, а день-то был кошмарней ночи: настоящий смерч разбушевался, небо словно кулаками молотило по земле и морю. Дом аж качало! И пёс этот выл... Только человек, лежавший при смерти, улыбался; глаза его в темноте блестели... Когда буря поутихла - под вечер - мой отец и ещё двое слуг постарше подсели к нему и завели весьма туманный разговор. Они сказали, что лекарства для него кругом в изобилии, и его светопреставлению стоит только попросить, нет - согласиться,... а он им отвечал: "Нет, это я не буду". - "Но тогда ведь вы и впрямь умрёте!" - "А чего мне жить? Чем? Я всё роздал: деньги, силы, таланты, один последний вздох осталось сделать - не самый, вроде, скучный поступок... (ну, это он, конечно, гнал с присвистом - что всего лишился; по крайней мере деньгами он мог перины три набить!)... Если я поправлюсь, - говорит, - что дальше? Меня тут тотчас же пристрелят... А если плен!?... Нет, пусть уж так" - "Но ведь смешно это: пойти на войну и помереть от простуды!" - "Если смешно, чего вы сопли распустили? Всё решено, так проводите меня честно - без дурацкого нытья. Врачей не надо. Этого человека (- показал на собаку -) тоже держите подальше. Воды из моря притащите побольше: жажда мучит... Буду бредить... Впрочем, я всю жизнь нёс околесицу...".
Неделю мы промаялись: он и мы с ним, и местные. В рот он не брал ничего, кроме солёной воды и разбавленного пресной лимонного сока; лаврушку сосал понемногу сначала, потом бросил. Покойно ему не лежалось: он и ворочался, и охал, и бормотал на каких-то диких языках денно и нощно,... а тот Англию поминал, жену, сестру, дочек,... и плакался: "Не спится! Так свихнуться можно!". Тут я понял, что мой старик был большая голова. "На что вашей смутности ещё спать? - сказал он ему, - Ведь вы в бреду, а бред - он всё равно что сон: мозг точно так же не фурычит. Вам, господам, всё роскоши бы...", - это он так вроде в шутку стал его стыдить. Милорд обрадовался: "Верно, Джо. А я всё упирался, чтоб не слишком бредить. Теперь не буду..." - "Конечно, не надо: силам только перевод впустую..." - "Ах, на что мне силы! Уж скорее бы конец...".
И забредил он отменно. Подозвал меня раз и такое вычужает: "Знаешь, кто это перед тобой?" - спрашивает. - "Знаю, - говорю, - Лорд Байрон" - "Ну, а знаешь, где его одежда" - "Да. Подать?" - "Нет. Ты нарядись в неё - все будут думать, что Байрон - это ты, а то мне что-то страшно за него, но ты хороший парень, у тебя получится" - "Да как же это можно? Вы же сами как есть Байрон!..." - "Да, знаю, но,... - и тут он стал перечислять десятков пять имён, причём иные и не имена-то непохожи, а в конце подвёл. - Всё это тоже я. Они между собою спорят: я ведь должен быть кто-то один. Все ненавидят Байрона и скоро выгонят его, а мне почему-то жаль. Давай ты будешь им, ведь он тебя не хуже". Я уж и сам стал словно не в себе: "А на меня ваши они - говорю, - не ополчатся?" - Нет, ты ведь живой" - "А может всё-таки вы Байрона себе оставите, а я прикинусь, ну, хоть Бодуэном Бретонским?" - "Нет-нет! Ведь ты его совсем не знаешь, и одежды его тут не найти..."... И всё вот так...
Неделя кончилась, а жизнь - всё нет, и облегчения не было. "Ну, где ж она - Курносая! - причитал больной, - Добейте меня что ли!". Мы посовещались, и надумали позвать опять врача - пусть делает, что может: хуже всё равно уж больше, а мой старик вновь отличился: "Не врача - священника звать надо". Всё это милорд прослышал и опять же похвалил, только просил сперва его обмыть. Мы нагрели воды, уложили его, бедного, на стол, и вот что показалось мне чудным: болезнь обычно уродует тело, а он как будто даже окреп, подтянулся, но лежал, как сущий труп - вот не мог человек даже помереть без спектаклев!... А между тем неладное и тут приключилось: все наколки, какие были на нём, - все разом и стёрлись...