<p>
***</p>
Теперь я работала дома, а Джордж сидел по близости и болтал с Перси. Издёрганное воображение гадало о двух гееннах огненных под покровом размеренной беседы. Джордж был на три порядка более непосредствен и так беззастенчиво выговаривался, что некоторые монологи я писала прямо под его диктовку. Перси углублялся в метафизику, пропадал в мистических лабиринтах. Его речь, казалось, теряла смысл, но интонация переливалась калейдоскопом боли. Благородный искалеченный разбойник и благородный утопист-неудачник, злое пугало респектабельного мира и одухотворённый прогрессист, гуманист, оптимист... Образ героя-творца щедро освещала моя любовь, героя-тварь омывали слёзы моей жалости. Но порой, очнувшись, я видела и слышала что-то совсем иное:
- А как твоя драма?
- Никак. Не могу больше. Что-то не ладится.
- У меня есть идея. Надо ввести туда Мэри.
- Я подумаю...
Холодно, расчетливо - настоящие охотники под вылазкой... Но лучше ли их была я, вопреки всем сантиментам выбирающая, как рысь в засаде, кто из двоих умрёт!
<p>
***</p>
Доктор пустил слух, что, убеждая Перси в безгрешности своих чувств ко мне, Джордж зашёл чересчур далеко. Клара доводила своё презрение к мужчинам до рефлекторности. Я погружалась в грязные грёзы о двух моих стражах и из них выводила приговор герою-доктору, там более, что доктора реального мне порой тоже хотелось убить. Стихи Перси становились всё более тоскливыми. Джордж хвалился, что нашёл для меня роль в своей драме.
Уходя гулять вдвоём, они обычно возвращались злые и потрёпанные. Джордж сразу удалялся к себе на виллу, бросив у порога что-нибудь загадочное типа: "Нет, всё-таки через четыре" или "Причём тут патриотизм?". Перси залезал в горячую ванну и сидел, наморщив лоб, пока я или Клара не спрашивала, чем вызвано унылое смятение.
Ответы были таковы:
- Тупица! Ему просто недоступна идея красоты! Я указал ему на поле эдельвейсов, а он поймал в нём суслика и провозился с ним до вечера, приговаривая: "Нет, я не люблю природу"!
- Я полтора часа толковал ему о мировой душе, а он возьми да брякни: "Шеллинг. Хм. Вы случайно не родственники?"!
- Никогда больше не сяду в одну лодку с этим психопатом!
- Он только и знает, что мотать мне нервы своими солдафонскими байками...
- Знаешь, что он читает? "Путь паломника"! Люблю - говорит - всякие бродилки!...
<p>
***</p>
- Как по-твоему, - спрашивала я его друга-оппонента, - хищным птицам знакома ревность?
- Откуда? Они же живут одиноко... Даже когда вокруг куча народу...
На закате из орлиного гнезда доносилась песня:
<p>
Наш кум с кумою на пожар</p>
<p>
Бежали тёмной ночию.</p>
<p>
Соседский полыхал амбар</p>
<p>
И всё такое прочее.</p>
<p>
Всё было б очень хорошо,</p>
<p>
Дай только полномочия</p>
<p>
Спасти картошки им мешок,</p>
<p>
Муку, фасоль и прочее.</p>
<p>
Но ведь никто его не звал</p>
<p>
И не просил помочь её.</p>
<p>
При всём при том туда-сюда</p>
<p>
И всё такое прочее.</p>
<p>
***</p>
Доктор исчез. Кроме меня, на это никто не реагировал. Клара уехала в город за покупками. Оба поэта словно избегали меня под предлогом того, что не хотят мешать. Оставалось только одно - ждать ночи и идти в разведку, благо что пограничники пропускали меня и указывали путь на вилле.
Они тоже были в курсе моего романа и находили его очень верным, хотя, конечно, жаль что не в стихах. Освещая мне путь на лестнице, плотный, коротко стриженный косоглазый лакей с золотым клыком, взахлёб рассказывал о своих впечатлениях от первой восточной поэмы: "Нас сперва, конечно, ржач прошиб - ну, с непривычки. Не то, что плохо, а чудно - кучеряво так рассказывать, прости, Господи, нас грешных... А потом попривыкли, вникли малость, и к концу так прям сердце и рвалось! И ведь сколько правды! Что, про лесных разбойников можно сочинять, а про морских - шиш!? Ан нет! Тоже люди, и не хуже вашего! И мне теперь ничего другого, кроме стихов, даром не надо. Даст его светлость, там, Скотта или Тома Джонса, а я: увольте, мне от этой прозы... - как от редьки!.. Против лирики - отстой!"