- А я как сказал?
Слава полиглота справедливо преследовала моего друга. Он бегло и чисто изъяснялся на всех известных мне и некоторых неизвестных языках, но имена собственные были его ахиллесовой пятой: он безбожно их коверкал, особенно романские. Мне приходилось ломать голову часами, отгадывая, кого он имеет в виду под Уолтером или Уайлоном, или Уинсом. Алигьери у него оказывался Элджером, Бруно - Брауном.
- Что ж это за место?
- Место последнего сражения Нейплона.
- С кем?
- Со всем миром.
- И кто кого?...
<p>
***</p>
Парой миль его светлость ума назвал бесконечный серпантин по камням и ухабам. Мгновенно сломавшаяся коляска была тут же предана многоэтажному проклятью:
- Тридцать пять собак и Гроб Господень!
- Вот вам и вид на жительство в Албании!
- Распрогуярская тачка!...
Солнце вкатилось в зенит, гоня нас под ажурную тень кроны дерева, идентификацией которого тотчас занялись отважные бонапартисты. Они не помянули только баобаб.
- Уилл, а вы что думаете? - спросил меня наш заводила.
- По-моему, это ясень.
- Здорово! Мировое древо древних норманнов тоже было ясенем.
Полились рассказы о скандинавских поверьях, в которых какой-то бог самого себя приколотил к дереву, прозвучала живодёрская загадка про него же, имевшего двух воронов - белого и чёрного - и только один глаз. Потом начались дознания, чем мы могли накликать неурядицы: не возвращался ли кто-нибудь по выходу? не пересекали ли нашу дорогу подозрительный субъект? не стояло ли по левую сторону сухой коряги или пня? не забыли ли плеснуть впереди себя вина? Забыли!? Это ужасно! Всё пропало!
Диковенное собрание привлекло интерес проходящего мимо мызника с мулом, и он с радостью, узнав, кто перед ним, уступил его милорду в качестве не столько транспорта, сколько собеседника на практически весь оставшийся маршрут. Бедный я снова брёл в хороводе клоунов, невольно внимая их репликам:
- Тут явно прошли русские. Говорят, у них самые плохие в мире дороги.
- Дуралей! Они что, дороги свои, как половики, притащили с собой?
- Нет, земля - она везде одинаковая, а ноги у одних лёгкие, у других - как мотыги...
- Хорош про ноги!...
- Самая плохая дорога - это море в шторм.
- А тихого моря лучше нет. Тащись тут по буеракам...
- Братцы, а не зарыто ли тут где клада?
<p>
***</p>
До поля брани мы в тот день так и не добрались и ночевали в частном доме, вызывая у хозяев дежавю посещения казаков, с той лишь разницей, что у тех не было собак. Детишки из-за стола утащили милорда показывать свою коллекцию обломков войны, там затеяли азартный торг, завершившийся для них приобретением белой волнистой ракушки, турецкого шнурка, сплетённого из двенадцати ниток разных цветов, мелких английских монет, агатовой бусины величиной с перепелиное яйцо, спички с голубой головкой; он же обзавелся свистулькой из чертополохового черенка, солдатской пуговицей и грубой мятой гравюркой, живописующей переход наполеоновских войск через Неман, которую до полуночи рассматривал через увеличительное стекло с горестными вздохами. Ему долго пришлось это делать, прежде чем слуги, с энтузиазмом разбиравшие по слогам Чосера над масляной лампой в неблизком углу, отлучились от чтива проведать, не угодно ли чего его светлости.
- Вы помните мой портрет в албанском прикиде? - спросил он их.
- Да, сэр.
- Помните, что там у меня за спиной?
Мужланы захихикали:
- На портретах за спинами нечего не бывает. Они же плоские.
- Ах, и верно... Как странно. Как много мнимого в нашей жизни...
- Ох, да. И усы вы себе карандашом тогда нарисовали...
- Не правда!... Но дело в другом. Видите тут, - показал им картинку, - этот зигзаг. Такой же был и на моём портрете!
- Кажись да...
- Что, по-вашему, он значит?
- Так молния же это.
- Молния!? Где вы видели такие молнии!!? Молния - это белая небесная омела, нисходящая сефира! Почему они не рисуют под всадниками кошек?!...
- Бес их знает. Без ума творят... Чего о дураках думать? Почитайте нам лучше.
Они с поклоном подали книгу, расселись вокруг и развесили уши. Милорд небрежно глянул на обложку: "Ага. Кентерберрийские байки, или Классические сюжеты для чайников". Сначала он просмаковал трагедию Уголино, потом, вдохновившись, довёл до самоубийства Гризельду и до слёз - своих лоботрясов, затем было устроено соревнование, кто громче всех стонет во сне. В конце концов я просто завопил во всё горло. Мои спутники повскакивали, кинулись меня утешать, заставили глотнуть крепкой горькой настойки, а как только они разошлись по лежанкам, пропел петух.