Пробудился укутанным шерстяным пушистым пледом, в ознобе, с тихой болью в голове. Прислушался. За окнами стучали колёса экипажей, доносились чужие далёкие голоса. Я зажмурился и попытался задуматься,... но ничего не получалось... Взял тетрадь... Рука дрожит. Кто увидит оригинальный автограф - поверит. А вот тут - заметьте - две капли моих слёз. Жаль, что бессердечный типографский санок не передаст вполне моих терзаний!
Ещё час или два, и мне предложат паковать вещи, но я ещё успею занести в мои записки некоторые общие сведения о моём... объекте? Пусть будет объектом, раз не может быть идеалом.
Он одевается обычно в светлое, набивает карманы всякой пустяковой мелочью, жить не может без того, чтоб собрать вокруг себя как можно больше человек и устроить кавардак. Если он не спит, его дом ходит ходуном; спя же, он то и дело дёргается, бормочет, перекатывается с места на место, потому частенько просыпается на полу и не редко - далеко от кровати. Он не любит использовать вещи по назначению. Самые простые предметы иногда долго удивлённо рассматривает. Для него нет ничего милей животных. Когда он умрёт, лесные волки будут его оплакивать, ужи снимут жёлтые галстуки в знак траура, бабочки поседеют... Да, со зверями он очень добр, но тот же тип хорошего отношения он переносит на людей; это мало кому может понравиться. И то сказать: лишь с избранными приближёнными он обращается как со своими ненаглядными собаками. На остальных он смотрит, как нежная барышня - на толстых шершавых пауков: брезгливостью прикрывая подкаты паники...
<p>
***</p>
Нельзя сказать, что он входит всюду без стука, но сначала он входит, потом - стучит.
- Вот как, - сказал, - вы работаете!
- Мне не спится, - сдавленно ответил я.
- Это от усталости. Вы не привыкли к походам. Оказывается, у морской болезни есть сухопутный аналог...
- Вы так любите красивые и мудрёные фразы...
- Разве красивые?...
- И напрашиваться на комплименты!
- Ну, у вас-то не допросишься. ... Обижены на меня?
- Вовсе нет. Это я виноват: я нарушил субординацию, забыл, что являюсь лишь наёмным служащим, позволил себе, ничтожному, судить вас...
- Меня судили куда более ничтожные...
- Чем кто?
- Чем вы.
- Так я для вас ничтожество!?
- Нет, для себя: вы сами так себя назвали.
- Я лишь предполагал ваше мнение, - и, как видно, не ошибся: вы презираете меня!
- С чего бы вдруг?...
- Я... я плохо пишу!
- Как умеете, так и пишете.
- Но умею - плохо!
- Я тут не разбираюсь...
- Что!? Вы издеваетесь!? Вы - один из выдающихся писателей!....
- Вот именно.
- Как так?
- Мне самому часто не нравится мои сочинения. ... Наверное, я страшно заблуждаюсь.
- Или не вы!
Посмотрел на меня, как на чихнувшего клопа, усмехнулся:
- Этак мы до обеда не помиримся.
- Зачем нам мириться!? Дайте мне расчет - и живите спокойно!
- Нет. Я не хочу спокойно жить. Вы мне всё больше нравитесь. Но вам, пожалуй, надо успокоиться. Будете миндальный коржик с какао на молоке?
- Я должен сперва принять ванну.
- Чувство долга всегда похвально. Распоряжусь, чтоб нагрели воды. Приходите через десять минут.
Я ему нравлюсь! Выскочка, пресытившийся лаврами! (Это я о нём) Я для него - шут! Шут может и обругать короля - ведь он дурачок - шут, разумеется... О, Господи! У меня ничего не получается! Чёртовы местоимения! Проклятый английский!
Ну, ничего. Я ведь только учусь. Я ещё зарою тут собаку!
<p>
***</p>
Повреждённая нога причиняла мне сильную боль с каждым шагом, и, соответственно, я боялся показаться на глаза великому хромому, предвкушая какое-либо ёрничество, однако, встретив меня еле ковыляющим у ванной, милорд сказал только, что лохань уже полна воды напополам с розовым маслом и пенным шампунем. Я расстегнул первую пуговицу и испытывающее взглянул на моего благодетеля. Тот стоял, присев на край стола для умывального таза, и бросал на меня двусмысленно-хищные взоры. После трёхкратной просьбы он оставил меня наедине с ванной. Я (прошу прощения) разоблачился и, прежде чем погрузиться, отодвинул комья пены. Что же я увидел!? Белое дно обыденной купели было осыпано крупным чёрным песком, а по поверхности воды торжественно и безмятежно плавал прямой, как заноза, длинный бурый волос. "О Боже! - вскричал я, - Что за чертовщина!".
Я был уверен, что Байрон стоит за дверью. Может, так оно и было, но, прежде чем он в неё постучал (а она была заперта) я успел снова одеться и надломить деревянную щётку, колотя ею по тазу и стенам, а так же изрядно натрудить горло.