- А на дуэли он дрался? - перебил её слушатель.
- Да, за что потом отправился в изгнание на Кавказ...
- На восток, - вступил в разговор мужчина, дымящий трубкой в углу, - Все держат путь на восток...
Мне хотелось пересесть, и свободные места в зале были, но что-то придавливало меня к лавке. При том я недурно себя чувствовал. Краткая дремота восстановила мою бодрость. Только всё мне казалось здесь странным, особенно гости, ужинающие или завтракающие часа в три ночи. Наблюдая за ними, рассматривая обстановку, я коротал время, забыв про заказанный чай.
В плинтус у подножья увешанного символами столба были вонзены копья и дротики - столь часто, что они щетинились, как куст молодой ивы у реки по весне. По всему периметру комнаты пядей на пять от потолка тянулись полки, уставленные пустыми пыльными бутылками. Люстра была сделана из корабельного штурвала о двенадцати рукоятках, к каждой из которых крепилась цепочка, держащая стеклянную лампаду с прозрачным маслом и тонким фитильком. Эти светильники походили на парящие в воздухе цветки лилий. В грубую древесину колеса были вправлены кусочки перламутра, складывающиеся в знаки зодиакальных созвездий.
- А он женат? - продолжали свой разговор посетители.
- Нет. И ни братьев, ни сестёр у него нет. Очевидно, с ним погибнет весь его род.
- Значит, слава не утихнет.
- Ваш чай, - прозвучал надо мной голос служителя, ставящего на стол дымящуюся чашку.
- Благодарю.
- Без сахара, - бросил угрюмый тип и удалился восвояси.
Напиток не вызывал моего доверия, к тому же он был заварен таким крутым кипятком, что прикоснуться было страшно. Я отодвинул чашку и вздохнул.
- Вы читали его "Ночи"? - спрашивала дама у курильщика, - Я слышала, Ламартин перевёл их. Они так ужасны! Особенно вторая.
- А сколько их всего?
- Три.
Я попытался пригубить таинственный отвар, но обжёгся и снова отставил чашку.
Несколько минут было совершенно тихо, потом на пороге глухо застучали тяжёлые подошвы, раскрывшаяся дверь обдала весь зал горным холодом, зазвучал тонкий стеклянный перезвон, словно в гофмановой сказке. Кто-то вошёл, но столб скрывал его. Я мог лишь слышать неспешные гулкие шаги, и, признаюсь, мне снова стало жутковато. Не тот ли самый ночной бродяга пожаловал? От свистка вздрогнули стены. Рослый человек в широкой тёмной шляпе и балахонистом, перештопанном, лоскутном каком-то плаще, в складках которого болталась длинная связка пустых бутылок, похожая на связку пойманной рыбы, явился наконец в поле моего зрения и, не глядя ни на кого, бесцеремонно сбросил верхнюю одежду на край моей лавки, а головной убор - на край моего стола. Когда совсем рассвирепевший служитель ворвался в зал, перед ним стоял юноша в скромном платье, кудрявый и забравший волосы в пучок на затылке. Увидав его, верзила, оказавшийся самим хозяином заведения, тотчас же заулыбался с подобострастием и бережно принял из рук гостя его улов.
- Вот, полюбуйтесь! - произнёс молодой высокий звучный голос, - А ведь сезон только начался. Как бы бедную девушку не сравняли с землёй.
- Не сравняют, - проскрипел толстяк, уставляя бутылками соседний стол.
- Значит утопят в шампанском.
- Эх-эхе...
- В чём дело, милейший?
- Вы ведь не просто так зашли...
- Ну, ведь и вы не просто так сидите здесь. Я целый год спустил вам. Это же не может продолжаться вечно.
- Так ведь клиентов меньше с каждым месяцем. То, чем мы с вами тут торгуем, больше не в цене. Сейчас другие имена доходны. Я не виноват...
- Что имена! - пустые звуки. Чего не скажем мы о буквах документа. Не ждите же того момента, когда закон на вас поднимет руки. Прискорбный, но бесспорный факт - фамильной славы шум умолк. Только при чём тут наш контракт и ваш четырёхзначный долг? Клянусь любовью к людям псов, весной, закатом и луной, коль через тридцать шесть часов вы не расплатитесь со мной, не выдадите все три-триста, то, словно с липы цвет в июле, сдерёт их с вас судебный пристав. Я за себя не постою ли! Сейчас мне нужен лучший номер, еда и общество артиста - живого и того, что помер. И не забудьте про три-триста... Жду ужина и вашей вести. Кстати, подсыпав мне отраву, вы погрешите против чести, но будете во многом правы.
Я был потрясён! Пришедший говорил стихами, сам будто того не замечая, распалившись, грозя, иронизируя, провоцируя, но не декламируя, абсолютно естественно.
Хозяин втянул голову в рыхлые плечи, сгорбился, невнятно бубня, снял портрет и пропал за своей дверью, а гость, давший бы фору пушкинскому Импровизатору, рассеянно опустился на скамейку у торца моего стола, вскинул руку к губам и стал яростно обкусывать заусенцы, тоскливо глядя на опустевшее место на столбе. Надеясь привлечь его внимание, я шумно отхлебнул из чашки и, ставя её, громко звякнул донцем, но не достиг желаемого. Мне доводилось слышать, что одарённые люди очень чувствительны к чужим взглядам, и, рискуя навлечь на себя гнев незнакомца, я принялся рассматривать его высокий гладкий лоб, прямой греческий нос, изящную белую руку; когда она упала на скатерть, мне открылся абрис волевого выступающего подбородка под губами, истерзанными студёными и знойным ветрами, но ещё сохранившими красоту. Опустив веки с длинными густыми ресницами, хмуря тонкую чёрную бровь, юноша сосредоточенно думал о чём-то, и мой взгляд его не трогал. Я уже решился было заговорить с ним, как вернулся хозяин, положил на середину стола ключ с брелоком-ракушкой и сказал одновременно нам обоим: