- Можно тебя о чём-то попросить? - Никогда так больше не кричи. Мне кажется, что тебе больно, и я начинаю себя ненавидеть...
- Если ты склонен ненавидеть себя, ты найдёшь триста поводов к этому, а мне не хочется молчать: я так не получаю истинного удовольствия.
- А этак - я не получаю никакого!
- Нда? Что же ты не останавливался?
- Чтоб не выслушивать вердиктов типа "ты не мужчина". Ненавижу упрёки!
- Я тоже!
- Я не упрекаю, а прошу.
- Скажи-ка, я тебя о чём-нибудь просил?
- Нет: видимо, тебе всё нравится.
- Ну, это не совсем так...
- Тогда скажи, что я делаю плохо!
- Не скажу.
- Почему?
- Это не важно.
- Нет, я должен знать! Чем я тебя не устраиваю!? Я слишком холоден? или горяч? А может, мне фантазии не достаёт? Или ты думаешь, что я ежесекундно вспоминаю Эмили?
- Ах, эта бедная девочка, так беззаветно, верно, нежно полюбившая... твой титул!...
- Ложь! Она любила меня самого!
- Ты наивен.
- Это ты не любишь ничего, кроме своей ненасытной утробы!
- Ханжа, пуританин.
От таких прозваний Стирфорт окончательно взбесился и к моему ужасу хлестнул свою подругу ладонью по виску. Она упала на спину и на бок и пихнула обидчика ногой под рёбра. На миг он так и повис над пропастью, согнувшись в три погибели, а потом от второго удара - по лбу или по щеке - откинулся назад, инстинктивно схватился за выступ в скале, повернулся на живот, подтянулся, но едва угроза разбиться для него миновала, рассвирепевшая Альбин насела на него, закрутила ему руку за спину. Я закусил пальцы и скрылся от этого чудовищного зрелища. Формула "полюбил и погубил" утратила для меня таинственность...
- Так-то ты можешь мне всё простить! - стонал Джеймс.
- Мне это лишь почудилось.
- И что же дальше?
- Не дёргайся - я тебя отпущу.
Я снова выглянул и увидел не менее безрадостную сцену: Джеймс сидит на земле и не знает, за что держаться: за плечо ли, за грудь ли, за голову ли; Альбин в четырёх шагах стоит на коленях и целится в него из пистолета.
- Я сам бы вырвался, если бы захотел...
- И я бы увернулся, да уж очень интересно стало, чего стоит твой трёп о ненависти к себе.
- Правильно! Цена твоих любовных песен уже не под вопросом...
- А что это был за трендёж о достоинстве? Хорошая прелюдия к драке со слабейшим...
- Не тебе говорить о слабости!!!
Польщённая воительница кокетливо заправила дулом прядь за ухо и ответила:
- Ты сильнее меня, но ты невежествен, не знаешь, что делать с противником. Я показал бы тебе несколько приёмов. Жаль будет, если такие задатки пропадут.
- Мои таланты не в твоих интересах!
- Я сказал "несколько", а не все. ... Ну, мир? Или повыясняем, кто начал?
- Нечего тут выяснять. Мир. И давай ограничимся рукопожатием. По-моему, это единственное, чего мы ещё не пробовали сегодня... Убери пистолет.
- Ну, уж нет. Хочешь мира - готовься к войне.
- Не очень-то это по мне.
- Всё тебе не так! ... Весь в отца.
Я с комом в горле выслушивал двусмысленный диалог, а греховодники вопреки уговору снова целовались и ласкали друг друга...
Лишь первый луч солнца, взлетевший над противоположным пиком, расположил полуночников ко сну. Засыпая, они перекинулись ещё такими фразами:
- А Эмили тоже от тебя доставалось?
- Нет, скорей наоборот...
Наконец-то я смог прокрасться к свёрткам и мешкам, вздрагивая от каждого шороха, отыскать дневник, спрятать его за пазуху и покинуть лагерь.
<p>
XXI</p>
Добредя до лежанки, я упал на неё и мгновенно заснул, а проснулся, как часто бывает, не от громкого звука, а от тихого лепета, приподнялся и увидел Альбин, обнимающую Полину и шепчущую в слезах:
- Я погибаю! Он во мне как бьющееся сердце! без него я не живу! Меня как будто нет! Полина! Вызови мне Джорджа! Пусть исполнит надо мной свой обет - убьёт меня, или я нынче ж назову себя ею и надену юбку!...
- Прости, - отвечала Полина, - я не могу этого сделать, и никто не может. Мёртвые порой являются в наш мир, но вызвать их невозможно.
- Но это же описано!....
- Обычно некроманты гипнотизируют клиента, внушают ему, что желанный дух явился, и отвечают на вопросы вместо призрака, которого нет.
- Так что же мне!?...
Альбин осеклась - она заметила, что мои глаза открыты, вскочила на ноги и выбежала из хижины. Полина призадумалась и вышла следом. Я же сел, обвёл глазами наш приют и на соседнем лавке нашёл Джеймса. Ночные излишества погрузили его в мертвецкий сон. На сердце у него лежала кверху коркой раскрытая книга - мой многострадальный "Манфред". Я взял её, перевернул. Оказывается, читатель прервался на сцене в доме Охотника, там, где герой восклицает: "Away, away! Thеre`s blood upon the brim!..." - своё "Да минует меня чаша сия". Надо же умудриться уснуть на таком патетическом эпизоде! Верно, это он нарочно, из желания всеми способами демонстрировать своё пренебрежение к отцу - пишу без малейшего сомнения. Вспомнил - в этой книжке тоже имеется изображение автора. Открываю, чтоб сопоставить лица, и покрываюсь мурашками: уж не сходство меня поражает, а то, что портрет обезображен. Глаз поэта тонет в пятне синяка, из носа его тянется вниз чёрная юшка, и из угла смазанных губ стекает кровь. Всё это подрисовано углём или графитным грифелем...