Но из кустов вышла наша мать и, оглядываясь назад, заторопила, чтобы мы скорее собирались и уходили. Дескать, смородина здесь ни к черту, не смородина, а гниды, от нее спать хочется. Я обрадовался, что меня больше не будут заставлять делать женское дело, подхватил котелок и побежал на луговину., . Мать шла впереди, цепляясь руками за ветки, чтобы не упасть, и все подгоняла нас.
— Мать, а ты куда медвежонка девала? — спросил я, когда мы вышли на чистое место. — Это же я его поймал, правда?
— Ты, ты, сынок, — пробормотала мать, — только я его отпустила, пусть на воле живет.
— Ладно, — согласился я, — когда он вырастет побольше, я его добуду.
— Добудешь, — подтвердила мать, — куда он от тебя денется?
И только на лугах я увидел, что мать идет босая, а платье у нее порвано на плече так, что видно голую руку.
— А я слышала, как медведь ревет! — похвасталась Алька. — В болоте орал, недалеко от нас. А Серега сразу струсил, вцепился!..
— Это он сыночка своего искал, — сказала мать, — теперь, поди, нашел.
— Сама ты струсила! — сказал я, но потерял охоту с Алькой связываться. Ее не переспоришь. Она чуть что — говорит: нам в школе говорили, я в школе учусь, а ты еще нет!
Мы не стали ждать, когда приедет с рыбалки отец и заберет нас, а пошли пешком. Идти было хорошо по лугам. Это не по болоту с ведром таскаться. Мать почему-то не пела и всю дорогу подгоняла нас.
Когда мы вышли к озеру, увидели утиный выводок рядом с берегом. Утята сразу же поныряли, а утка захлопала крыльями и потащилась по воде, словно подбитая.
Вот это была мужская работа! Я схватил палку и побежал вдоль берега. Мне так хотелось вернуться с добычей! Подшибить эту утку — ерунда, от берега три шага.
Видно, охотники весной упустили подранка, вот он и мучается, даже летать не может. Я замахнулся палкой, но мать вдруг перехватила мою руку и потащила за собой.
— Пошли, пошли, охотник, — приговаривала она. — Думаешь, так просто ее убить? Погляди-ка!
Утка вдруг сорвалась с воды и круто пошла вверх, лавируя меж тальниковых веток. Только свист стоял от ее крыльев!
А на середине озера, как резиновая игрушка, вынырнул маленький утенок и завертел головой…
3
В тот же год, похоже ранней осенью, у нас появился гость.
Был он родственником со стороны отца, однако дальним, что-то вроде двоюродного дяди, и его гостевание, радушный прием больше зависели от каких-то давних сугубо житейских отношений, нежели чем от родства. Кажется, в голодный двадцать первый год, когда баба Оля ходила по миру с сумой, родители гостя отдали ей стельную телку.
Звали гостя Иваном. Приехал он в офицерской гимнастерке под ремнем, в широких синих галифе с кантами, в хромоче-гармошке на одной ноге. Вместо другой у Ивана торчал березовый протез. Зато на широкой, выпуклой груди гостя сияли два ордена и штук восемь медалей. Русокудрый, улыбчивый «ерой» (так сразу назвал его дед), позванивая наградами, растолкал нам в руки гостинцы, потрепал за щеки моих братьев-близняшек, тогда еще грудных, и взрослые тут же уселись за стол. В тот же час я влюбился в Ивана, забрался к нему на колени и начал разглядывать ордена и медали. На меня зашикали, пытались выпроводить, однако гость приобнял меня свободной от стакана рукой и безапелляционно заявил:
— Пускай сидит, солдат!
Я начал теребить его за медали и спрашивать:
— Иван, а вот эта — — за что?
— Не Иван, а дядя Ваня, — сердито поправляли родители, — не мешай человеку!
Иван лихо опрокинул стакан медовухи, крякнул и отрубил:
— Зови Иван, солдат! А медаль эта — «За отвагу». Бегут, значит, немцы, а я их из пулемета — тра-та-та-та-та! — он повел протезом, как стволом пулемета. — И считай, взвод положил!
Дед мой, Семен Тимофеевич, с трех войн принес лишь две медали, и то заслуженные в последнюю: «За оборону Заполярья» и «За победу над Германией».
Но военные рассказы гостя на том и кончились, потому что он ссадил меня с колен, подтянул протез и бросился плясать. Отец наяривал на русской «Подгорную», а Иван плясал вдохновенно, отчаянно ходил вприсядку на одной ноге, и протез ему был не помехой. Только стукоток стоял и посуда в шкафу звенела! Через пять минут гимнастерка на его спине пропотела, лоб заблестел, а он же знай свое: то эдаким чертом пройдет, то цыганку из себя изобразит, подергивая выпуклой грудью и звеня медалями. Потом вдруг подлетел к матери, отбил чечетку и пригласил в круг. Мать озорно сверкнула глазами, вскинула голову и поплыла, натянув за спиной платок.
— Ну, черти! — восклицал дед, стуча кулаком по столешнице. — Мать вашу!.. От дерут! От дерут! Ну, ерой! Эт по-нашему, по-расейски!