– Скажите, а когда-нибудь раньше он говорил что-то о наркотиках? Может быть, мимоходом, к слову, в разговоре на совсем другие темы, вскользь?
– Н-нет… Не припомню что-то, – после недолгого молчания отозвалась сидящая напротив Гурова женщина. – А относился к этой мерзости, как и всякий нормальный человек, то есть с омерзением.
– Хорошо, а почему вы решили, что Петр – это генерал Орлов? У мужа, у вас много знакомых с таким именем?
– Почему – не знаю, но абсолютно уверена, что права. Мы с Сашей прожили вместе почти сорок лет, тут уже без слов человека понимаешь, а в такие секунды, как вчера, все это обостряется… Нет, это Саша про Петра Николаевича, точно. А знакомые… Дайте подумать, – она с минуту молчала. – Аристархов из Киева, еще Валюшиного мужа так зовут и сына тоже, но они в Штатах уже третий год. Еще в лаборатории у Саши есть такой мальчик, Петя Сонин, младший научный, но он бы и сказал "Петя". А что, вы считаете…
– Любовь Александровна, – мягко перебил ее Гуров, – вы почти наверняка правы, и Петр – это Петр Николаевич Орлов. Но я пока настолько мало знаю, что мне важно все, любая зацепка, даже ее тень. Вот еще один важный вопрос: ваш муж был пунктуальным человеком?
– Да, Саша очень любил порядок и точность, – не задумываясь, ответила вдова, – говорил, что со временем надо быть на "вы", этот самый страшный из тиранов фамильярности не прощает. Как он меня когда-то в молодости ругал за пятиминутное опоздание! Отучил постепенно. Но при чем тут это?
– При том, что убийца знал, во сколько Александр Иосифович выйдет с собакой из подъезда, – Гуров помолчал немного, – он ждал не больше десяти минут. У вас было принято всегда выгуливать Черча в девять вечера?
– Да, в девять и утром в семь часов. Черч у нас десятый год, и каждый день, если не на даче… Когда Саша не мог, уезжал куда, то я с ним гуляла, а когда Валюша с нами жила, она. – Взгляд женщины остановился на лежащем около двери комнаты ротвейлере. – А вот сегодня никуда он утром со мной не пошел, так и лежит тут со вчерашнего. И не ест, – тихо добавила она.
– Как вы думаете, кто мог знать о таком вашем распорядке? Люди, которые часто бывали у вас дома?
– Конечно. Но не только, это же не государственная тайна. Соседи, весь двор, наконец, – в ее голосе Гуров услышал чуть заметные нотки иронии. – Кто угодно мог подсесть на лавочку к нашим пенсионеркам и так, между прочим, расспросить, во сколько академик с четвертого этажа гуляет со своей собакой. Я не права?
– То-то и беда, что правы, – кивнул Гуров, подумав, что все равно возьмет эту тему на заметку: его инстинкт сыщика, то самое необъяснимое "чутье" подсказывало ему важность почти минутного совпадения начала этой злосчастной прогулки и появления машины убийцы во дворе дома по 2-му Ботаническому переулку. – Скажите, за последнее время никто не угрожал вашему мужу или вам? Звонки, может быть, анонимные письма? И вообще, не случалось ли чего-нибудь необычного, странного, такого, чтобы "из колеи"?
– Нет, ничего подобного не припоминается, – помолчав немного, ответила она. – Если только Саша не сказал, но мне в это слабо верится. От меня он ничего скрывать не стал бы.
– Были у вашего мужа враги, Любовь Александровна?
– Таких, что пошли бы на убийство, не было. А недоброжелателей и мелких пакостников хватало в достатке. Саша ведь был человек прямой, компромиссы не любил, а компромиссов с совестью не признавал в принципе. А наука, если изнутри посмотреть, – это смесь коммунальной кухни и феодальной грызни, война всех против всех. И не думайте, что только у нас, в России, всюду так, – Любовь Александровна печально посмотрела на Гурова. – Докторантов его топили, это было, на выборах в действительные члены академии прокатили в позапрошлом году, внутреннюю рецензию на последнюю Сашину монографию такую написал некто, что впору на забор, а не в академическое издательство. Он, шутки ради, молодежный сленг иногда употреблял и не раз говорил мне, что ему все это тявканье из подворотни, как это… по барабану, лишь бы работать не мешали. Но чтоб убить…
"Все так, – думал Гуров, механически кивая в ответ, – но чего-то ты, уважаемая, не знаешь или не разглядела. Не по ошибке же твоего мужа угробили. Не верю я в такие ошибки, даже в наше сумасшедшее время. Это ведь не обкуренные шакалята с арматурой, тут точно – никто не застрахован. А мы имеем почти наверняка "заказуху", пропади она пропадом. Значит, и заказчик есть. Но кто и почему?"
– А вы не замечали, не было ли у Александра Иосифовича в последнее время резких перемен в настроении? Может быть, печальным стал или раздраженным. Или, наоборот, чем-то обрадованным выглядел?
Женщина посмотрела на Гурова долгим, пристальным взглядом. Помолчала. Снова покрутила отложенную сигарету и опять не стала закуривать.
– В последнее время – не было. А вот позавчера – было. Он с работы сам не свой вернулся, и вчера утром, в день, когда его убили, уходил в институт, как в воду опущенный. Но сразу вам говорю, Лев, я не знаю, почему. Он мне не сказал, а я не спрашивала. Саша был человек гордый, настоящий мужчина, он свои заботы на чужие, даже на мои, плечи отродясь не перекладывал. Но еще раз: мы с ним прожили вместе почти сорок лет, мы очень родные люди, часто слова не нужны, и я знаю: у него случилось что-то очень нехорошее, вы мне поверьте.
"Та-ак, уже теплее, – подумал Гуров, – а верить я тебе, конечно, верю. Я и сам перед Марией особо сопли не распускаю и, когда на службе дела погано идут, ей не распинаюсь, а как понимает все! А уж сорок-то лет вместе прожив…"
– Как считаете, это "что-то очень нехорошее" на работе случилось? Не мог он, скажем, из-за результатов последнего думского голосования расстроиться?
– Саша абсолютно аполитичен, – она презрительно хмыкнула, – а голосовальщиков этих считал сворой жуликов и дураков.
"И в этом совершенно прав", – подумал Лев.
– В его жизни, – продолжала Любовь Александровна, – была работа, я и наши дети. Со мной и с детьми все было в порядке, – и тихо добавила: – До вчерашнего вечера.
– Спасибо, Любовь Александровна! То, что вы рассказали, мне очень важно. Скажите, а чем он все же занимался? Я ведь даже не знаю названия института, где он работал, знаю только, что где-то совсем рядом с вашим домом. Ведь муж говорил с вами о работе, о своей науке, верно?
– Институт растительной клетки, ИРК, – несколько растерянно ответила вдова. – И рассказывал он мне немало, но… – Любовь Александровна пожала плечами, – я ведь историк, медиевист, а вы юрист, правильно? И что у нас получится, если историк начнет рассказывать юристу о физиологии растительной клетки? Испорченный телефон, не более… Вам, Лев Иванович, лучше об этом с его сотрудниками, учениками его поговорить.
"Вот спасибо, в юристы произвели, а то все ментяра, опер, сыщик, скорохват, – усмехнулся Гуров про себя, – но права ведь она. Хорошо, порасспрашиваем о сотрудниках и учениках".
– И впрямь, Любовь Александровна, о науке я лучше поговорю с коллегами вашего мужа. А вот о самих коллегах хотелось бы с вами. Наверное, вы неплохо знаете людей, окружавших Александра Иосифовича; кто-то и дома у вас бывал, так ведь? Мне важно ваше мнение об этих людях. Кто из них был ему наиболее близок? Тем более я прямо от вас собираюсь зайти в институт, посоветуйте – с кем в первую очередь встретиться, кого расспросить, как себя с ними вести, наконец, а то мне нечасто с учеными сталкиваться приходится.
– Сказать, что хорошо знаю Сашино окружение, это было бы самонадеянно, – Любовь Александровна ответила не сразу, – могу лишь заметить, что случайные в науке люди рядом с Сашей не задерживались, он тружеников любил и увлеченных. И они его любили тоже, – она робко, одними уголками губ улыбнулась. – Его в лаборатории Дедом звали и за глаза и в глаза. У нас дома, конечно, многие бывали, чуть ли не все, я им на юбилей Сашин та-акой прием устроила, – она прикрыла глаза, вспоминая. – Ребята стенгазету принесли юбилейную "Деду – шестьдесят!", она у Саши до сих пор где-то хранится. А чаще всего, пожалуй, двое, – Андрюша Алаторцев и Маша Кайгулова. Вы с ними, Лев Иванович, и поговорите. Андрей Андреевич должен вот-вот докторскую защищать, Александр Иосифович его себе на смену готовил, говорил, что, когда станет трудно воз тащить, останется консультантом, а Андрюшу – в завлабы. К Маше, она Мариам вообще-то, из Уфы к нам в МГУ перевелась еще на третьем или четвертом курсе, он по-особому относился, как к дочке прямо… Опекал, оберегал – она тонкий человечек, ранимый… Нашу Валентину, дочку младшую, не больно-то поопекаешь, – вдова снова попыталась улыбнуться, – сама кого хочешь "опечет".