«Потом, — рассказывал Матисс, — я работал в Финистере в Безек-Кап-Сизан уже отдельно от Вери, потому что поладить нам не удалось. Из Безека, неподалеку от Понкруа, я отправился на косу Раз. Мне удалось также провести целые сутки в Понт-Авене краю бигудан».[134]
Однако Матисс совершенно не интересовался группой символистов из Понт-Авена. И когда я спросил его об этом, он ответил: «Я никогда не видел Гогена. Я инстинктивно избегал его уже сложившейся теории, будучи воспитанным на залах Лувра, где осознал всю сложность проблемы, которую должен был решить сам для себя, и я боялся доктрин, служащих как бы паролем.
В это время я мыслил приблизительно так же, как и Роден, говоривший: „Гоген, несомненно, „диковина““!
…Я изменил мнение позднее, когда в процессе занятий мне удалось понять истоки теории Гогена. Я даже дополнил ее теорией Сёра о контрастах, о взаимодействии цветов, об их светосиле. Все это ярко выражено у Делакруа, Пьеро делла Франческа — одним словом, свойственно европейской и отчасти восточной традициям».
Именно Матиссу суждено было на практике добиться того, что искал Гоген, — решить проблему света, овладеть «неуловимой», по словам Мориса Дени, «химерой всего современного искусства».
Замечания о свете Сезанна: «Я нашел, что солнце нельзя изобразить и можно только представить», и Гогена: «Я наблюдал, что игра света и тени никоим образом не является цветовым эквивалентом света… Богатство гармонии, впечатления исчезает, заключается в одну неизменную форму. Что же могло бы быть его эквивалентом? Чистый цвет…» Настанет день, когда Матиссу полностью удастся воспользоваться этими наблюдениями и взрастить роскошный и обильный урожай.
Отныне копиист Рейсдала и де Хема начинает тяготеть к импрессионизму. Это не значит, что он станет когда-нибудь настоящим импрессионистом. Слишком сильно в нем чувство, врожденное или обретенное в музее, порядка, композиции, чтобы относиться к анализу света иначе, чем только как к средству. Импрессионизм никогда не станет для Матисса конечным результатом творчества; однако, по его мнению, немного стоит тот синтез, в основе которого не лежит анализ.
Вот почему каждой из его композиций предшествует бесчисленное множество рисунков. Отсюда и слова Матисса о том, что всякий замысел должен проходить «через этап анализа… Если же начать непосредственно с синтеза, он оказывается схематичным, неглубоким, и обедненное произведение в результате имеет лишь преходящее, сиюминутное значение».
СОЛНЦЕ СИНЬЯКА
И тем не менее Матиссу пошли на пользу открытия таких художников, как Сислей, Писсарро, Клод Моне и Синьяк.
Его близкий друг Марсель Самба писал: «Было время, когда Матисс грелся под лучами того же солнца, что и Синьяк. Собственно говоря, он никогда не был истинным импрессионистом. Да в те годы, после Сезанна, им и нельзя было стать. Однако я знаю одно место в Сен-Тропезе, где он рисовал, сидя у сосен Синьяка, а в прелестном и гостеприимном доме Синьяка в Ла-Юн в столовой на стене висит прекрасная картина „Роскошь, спокойствие, наслаждение“,[135] которой мы восхищались в свое время в Салоне Независимых.[136] Этим ослепительным холстом отмечен период, когда Матисс серьезно и настойчиво искал себя на залитых солнцем путях школы пуантилистов».[137]
Высказывания Рене Юнга о импрессионизме или, скорее, неоимпрессионизме Матисса близки мнению Марселя Самба: «В 1896 году он выставляет семь полотен на Марсовом поле; [138] он пишет „Десертный стол“, из коллекции Фрейденберга.[139] В нем еще чувствуется реалистический дух конца века. Цвет используется им как одно из средств воспроизведения реальности. Он помогает передать такие два элемента реальности, как свет и третье измерение; яркий и чистый цвет передает свет и смягчается полутенями, когда нужно изобразить стул, помещенный в „глубине“ картины. Сразу приходят на память работы Моне: его „Галеты“ 1882 года и особенно „Завтрак“ 1873 года — интерьеры Моне-реалиста».[140]
134
137
В 1904–1905 годах Матисс, стремясь добиться большей цветовой яркости, неоднократно обращался к приемам неоимпрессионистов — Сёра и Синьяка.
138
В действительности им было выставлено четыре работы в 1896 г. и пять — в 1897-м, как о том свидетельствуют каталоги Национального общества. Об этом мне сообщил Анри Матисс в 1947 г. К сожалению, Роже-Марксу, спасшему в 1900 г., несмотря на сопротивление Института, честь французской живописи,[569] не был известен позорный факт, который точнее всего характеризует помпье [570] из Академии изящных искусств. «В 1896 г. я представил жюри семь полотен, из которых ни одно не было отвергнуто, но за отсутствием свободных мест меня попросили выбрать четыре из них. Я выставлялся впервые, тем не менее после спора между протестовавшим против моей кандидатуры Жаном Беро [571] и защищавшим меня Пюви де Шаванном [572] я был избран членом Общества.
Среди этих выбранных мной четырех полотен была „Читающая женщина“, впоследствии купленная государством и вошедшая в число картин, отобранных мадам Фор [573] для ее спальни во дворце Рамбуйе. Получив разрешение, я взял ее в 1900 г. для экспозиции на Всемирной выставке. Ну так вот, картина была представлена жюри, которое ее не приняло. Я обратился в Академию художеств для того, чтобы вернуть им полотно. На улице Валуа мне ответили, что я должен отдать картину туда, где ее взял. Я отнес ее в Рамбуйе и с помощью служащего дворца повесил ее там на стену».
Следует добавить, что мадам Фор проявила тогда компетентность, доказывающую, что возглавлять Департамент изящных искусств ей пристало скорее, чем какому-то Анри Ружону [574] или же его жалкому заместителю Леонсу Бенедиту.[575] Эта «Читающая женщина» по-прежнему находится во дворце Рамбуйе.
139
«Десертный стол», 1897 года, из коллекции Курта Фридмана, а не Фрейденберга, как ошибочно указывает автор, находится сейчас в собрании Ставроса Ниархоса в Париже.
140
Эсколье ошибается: «Завтрак» Моне, 1873 года (Лувр), изображает не интерьер, а стол саду, «Завтрак», где действие происходит в интерьере (Франкфурт, Штеделевский институт), был написан раньше, в 1868 году. «Галеты» или «Галеты и кувшин», 1882 года, также не интерьер, а натюрморт.