Это предстояние перед сумасшедшим стариком было их данью за теплую чистую ночевку под шум «Ура!» и выстрелов, и залпов, и цоканье копыт казачьей сотни, – раздававшихся от диорамы пылающей Пресни, звук которой сторожу заменял пение ангелов.
– Ходя, ходя сюды, – говорил им, махая рукой, сторож, когда собирался перейти к следующей части экспозиции.
На Грузинах тогда еще оставались столетние усадебки с высокими крылечками, деревянные мещанские дома. В них то сидела архивная конторка, то ремонтный склад ЖЭКа, иные пустовали. Один из таких пустых домов стоял на Малой Грузинской и был целехонек благодаря тому, что охранялся псом.
Некий чинуша из местной управы решил попридержать этот дом до поры до времени и поставил во дворе конуру, гигантскую, из которой, судя по ее виду, должен был выскакивать медведь с огненными булыжниками в лапах.
На самом деле оттуда вылетал ротвейлер, кидавшийся всеми четырьмя пудами на рабицу огражденья. Брыли пса слюнявили оцинкованную сетку, воздух грохотал, клацал, дрожал.
Надя не боялась никакого зверья, и этот пес лизал ей руки, пока Вадя, сторонясь и содрогаясь, пробирался на крыльцо, нащупывал проволоку звонка, и по его жестяному дребезгу распахивалась дверь, смущенный призрак впускал их вместе с ветром и вертлявой охапкой пурги, и по холодной лестнице они взбирались в холодную комнату, где разломанный стул или ящик, заброшенные в садовую печурку, через полчаса оттаивали глыбу воздуха, веточки пальцев, сучья рук, сложную клетку неуклюжих объятий.
Но вот пса отравили – и место их раскрылось.
Вадя сначала бодался с непрошенцами, но те одолели. И дом этот скоро сгорел. И Коляныч погорел, не выбрался, кореша не добудились, дыму полно, потемки, пламя стены лижет, куда нести?
Случилось это в конце ноября. В то утро малиновая заря высоко пылала над Пресней. А потом выпал снег. Как обморок.
Дом уже заливали, когда они вышли из подъезда и побрели по улице к Белке. Там, у цветочного базара, их ждала работа – сортировать мусор, выносить, грузить, откатывать на тележке на свалку багажной станции.
Снег сыпался в жерло обугленного, дымящегося сруба.
Пожарные курили. Один только, чуть присев, водил струей с упора груди туда и сюда, обмывал стены.
Вадя достал папиросу, подошел к пожарникам.
– Сгорел кто? – спросил он, прикуривая у одного из них.
– Есть у-у-у-голек. Из ва-ва-ва вааа-ших, – ответил чумазый пожарник-заика.
Вадя кивнул и отошел. Надя рассматривала снежинки, упавшие ей на сгиб локтя. Поднимала руку, водила, подставляя глазам под разным углом, любовалась искорками.
Сегодня она плохо спала. Кидалась во сне, попала ему локтем в висок. Но он уж привык. Да и раньше неудобства не было, только пугался. А сейчас и не оченьто даже и страшно, привык, одним словом, – решил про себя Вадя и почувствовал удовольствие от этой мысли.
Толпа зевак потихоньку рассасывалась, но поспевали новые прохожие – и лица их колыхались. Со зрением у него творилось неладное, оно почему-то ослабло – и опрокинулось внезапной белизной, и глазам было неловко, ломило, и лица прохожих оплыли перед ним одно за другим.
Струя била, шипела, резала воздух, ломала обгорелые щепки с проемов окон, с косяка. Все лица походили одно на другое, у всех, кто смотрел на пожарище, было одинаковое выражение, словно бы обугленное. Губы их шевелились – и не проходили, а смыкались полукругом, теснили. Раздались где-то причитания, женский всхлип, снова потянулись, закивали. Вадя сделал шаг – и в этой веренице выражений, глаз – в небе, запрокинувшемся треугольником, над плоскостью дымящейся стены – показалось и поплыло лицо тети Оли. Она смотрела на него грустно, с печальной, смущенной улыбкой, пока не смешалась с толпой. И тогда Вадя зашатался – и едва Надя успела под него подскочить, взбагрить под локоть.
Они сторонились улицы, как умели, но совсем бежать ее не могли – улица была их кормилицей. И всетаки большие подвальные сообщества они избегали. В них непременно надо было «вписываться»: при определенном количестве людей (которое зависело от их отдельных качеств) всегда учреждалась надсада власти. А Вадя любил свободу для себя и других. Любил ее не интуитивно, не задаром – и вот этот труд свободы, который был ей недоступен, Надя ценила в Ваде, понимая его как последнюю опору жизни для себя.
В общаках непременно имелся один или несколько «пупов», собиравших дань с дневной выручки. Происходило это в конце дня, когда все рассаживались вокруг котла, в который каждый опускал то, что было им добыто за день.
Ваде и Наде трудно было оплачивать себя. Милостыню они просили в редких случаях: собирая деньги на дорогу или на лекарство. Или Ваде – на спирт, на крайняк. (Надя не пила и ругала Вадю, но помогала ему с этим.) Так что Вадя наседал на байки – и непременно находил слушателей.
В общажных подвалах было сносно: имелись диваны, раскладушки, ковры, стены обклеивались газетами, старыми плакатами. Но наличие «пупов» и насекомых отваживало от выгоды общего тепла. Большинство ночлежников всей своей дневной целью имели вечером напиться, часто до помешательства. К тому же, однажды, ночуя на общаке, Надя проснулась под утро от какого-то цокающего звука, раздававшегося подле нее. Она открыла глаза. Перед ней на полу сидела исполинская крыса: гладкая такая, размером больше кошки, безглазая. Крыса умывалась. А когда стронулась с места, то, приволакивая задние лапы, стала чертить и клацать когтями по бетонному полу. Совсем как Тёрка с Савёльника – безногий жирный инвалид, не имевший тачанки.
На Пресне, особенно на Тишинке и Грузинах, хватало богатых помоек. В них отыскивались хорошие вещи: с пятнышком или лопнувшим швом, а то и совсем новые. Так что с одеждой проблем не было. Однажды Вадя в кармане добытого пиджака нашел тяжелый портсигар и темные очки.
Надя его не узнала. Она хлопнула его по спине и засмеялась:
– Ты артист!
Среди бомжей особенной удачей слыло найти в мусорном контейнере или на автобусной остановке документы, выброшенные карманниками. Тогда можно было рассчитывать на вознаграждение от владельца, если только он еще не успел их себе восстановить.
А Надя однажды нашла парасольку. Она ходила с ней, как с воздушным шаром за ниточку – подняв локоть, и то и дело заглядывала со стороны на это ажурно-шелковое сооружение. И Вадя важно поглядывал на нее.
МАТЬ
Перед смертью мать оживилась. А то все ругалась. Теперь давала советы. Дикцию ее сократил паралич, она шепелявила занемевшим языком, и Надя, понимая не сразу, иногда смеялась, объясняя матери, что и как у нее получается неправильно.
– На дворе октябрь, не ходи нараспашку. Не форси! Повязывай голову.
– Имей свои мозги. Не поддавайся влиянию.
Мать давала отрывистый совет – и после замолкала, обдумывая следующий.
– Помни – хороших мужиков нет. Сходись с незлыми.
Слегла мать тотчас, как они въехали в комнату.
В Псков они приехали к единственной родне – троюродной сестре мамы. Но тетка оказалась в беде: разделе имущества при разводе, и была им не в помощь.
Из Азербайджана они прибыли налегке: квартира в пригороде Баку ничего не стоила. Здоровья матери едва хватило на хлопоты: ночевали сначала то в рабочем общежитии, то на вокзале, то при реставрирующемся монастыре. Тетка приходила поплакать: она оказалась бездетна, и муж, прождав восемь лет, был теперь неумолим.
Мать ходила по школам, детским садам – без прописки никто не хотел брать на работу. Она думала возвращаться. И это тоже была тьма, но своя, знакомая, можно даже сказать, солнечная. И море там было. Рядом с морем легче.
Наконец в собесе открыли программу помощи беженцам, они въехали в коммуналку.
Надю, хоть она и закончила техникум, нигде не привечали. Черты лица – наследие слабоумия, побежденного неистовыми усилиями ее матери – с порога обеспечивали ей репутацию дурочки.
В квартире жили еще две семьи. За стенкой обитала тихая въедливая бабушка, из комнаты которой разлетались по квартире попугаи и вышагивал ворон Яшка размером с курицу. Бабушка эта наведывалась к ним с инспекцией:
– Пардон, птички к вам не залетали?
Ворон был говорящим – он подскакивал в кухне на подоконник, кромсал герань и выхаркивал: «Будь готов! Всегда готов!»
Вторая комната была занята двумя стариками, каждый день громко спорившими о том, придет к ним сегодня сын или не придет. Иногда они взрывчато ссорились. После затишья в их комнате, грохоча, катались пустые бутылки.
Мать разбил инсульт, она отлежала полгода и померла.
Перед смертью мать всполошилась. Звала к себе сестру (Надя, ревя, бежала нараспашку по первому снегу, привела), медленно целовала ей руки, просила не оставить дочку.
Сестра охала, плакала и скоро ушла.
Мать высушила слезы и два дня давала дочери наказы.
– Не опускайся! Процесс необратим.
– Тренируйся! Читай. Читай без устали. Решай кроссворды.
– Считай! Счет – это важно. Помнишь, я тебе читала про Пифагора? Он тоже все время считал.
– Следи за газом. Уходя – проверяй. Не держи керосин в комнате.
Мать умирала долго. Волнами. Скулила. Сбрасывала одеяло. Надя ничего не понимала. Она поднимала, укрывала. Снова поднимала. Большое дряблое тело матери сводила судорога. Надя снова поднимала одеяло.
Когда затихла, губы вытянулись и стали оплывать.
С неподвижных глаз текли слезы.
Надя никогда не целовала мать.