Напротив через улицу высился костел, восстановленный из бывшего склада. И вот эта близость величественного костела к дому с мемориальной доской, – близость краснокирпичного, устремленного вверх здания, внутри которого ходили пасторы в белых мантиях, а с Рождества у ограды стояли ясли с кукольным скотом и волхвами, уютно подсвеченные изнутри в промозглой московской тьме, – все это вызвало в Ваде неясный восторг – источник смешанного чувства безнадежного мужества и жалости к себе.
Постояв поодаль ото всех и дерябнув за упокой и здравие, Вадя повел Надю по дворам, осматривая подходящие подъезды. Самым подходящим оказался подъезд Королева.
Засыпая, Надя думала, что сегодня они были в церкви, и шептала: «Спасибо, мама. Очень вкусно. Очень вкусно. Очень вкусно…»
Первая ночевка Короля состоялась в парадном дома тридцать шесть дробь шесть – по Пресне. На углу его висела табличка: здесь до 1915 года жил Маяковский, здесь он написал «Облако в штанах». Это была тренировочная ночевка: он взял с собой пенку и верблюжье одеяло. Припас сыру и мадеры. Сквозь сон его окатывали волны холода – столб ледяного воздуха вместе с пробуждением наливался в парадное и стоял, словно чугунный часовой. Мороз затаенно дышал внизу беспощадным зверем. Колотун настиг его к утру, и он с мутной головой проскакал переулками к себе, залез в горячую ванную, где часа полтора и отоспался перед работой.
… В день, на который Королев наметил окончательное отбытие, ранним утром после пробежки он зашел в магазин купить что-нибудь к завтраку.
Перед ним у кассы стояла немолодая ухоженная женщина. Она мешкала с покупками, что-то странно приговаривая.
Росту она была высокого, одета в хорошее пальто. Над короткой стрижкой реяла красная шляпа с широкими полями. В неэкономных движениях дремала неуверенная грация. Говоря сама с собой, она хрипло размышляла над покупками, стоящими на прилавке: над стопкой консервных банок с кильками в томатном соусе и бутылкой дешевой водки.
– Ну и зачем ему по такой цене бегать два раза?…
Она отошла и сняла с полки еще одну бутылку.
– А теперь внимание, – подняла она палец, обращаясь к юной кассирше. – Вот это мое, – при этом женщина ладонями охватила и придвинула стопку консервных банок. – А вот это – его, – звякнув, она отодвинула бутылки. – Его, – повторила женщина.
– Соседа? – послушно спросила девочка.
– Соседа, – удовлетворенно подтвердила женщина и, выпрямившись, двинув слова ладонью: – Его отрава.
Тут Королев заметил, что у нее к плечу прилипла паутина, рукав перечеркнут пыльным следом, а сама она, вытягиваясь, покачивалась, будто гимнаст, в стойке «соскочивший со снаряда».
Расплачиваясь, он тревожно думал об этом таинственном соседе и, выйдя уже из магазина, понял: «Этим соседом скоро буду я, – подумал он, – все шансы».
Вечером, Королев на Курском вокзале «зайцем» сел в поезд Москва-Симферополь. Сняли его в Орле, дав поспать на третьей полке до рассвета. Через три дня, выйдя из КПЗ, стоя у парапета набережной над Орликом, – он зашвырнул ключи от квартиры в круговерть реки.
В Орле гулять было чище, но холоднее, чем в Москве: отапливаемых убежищ почти не было. С автовокзала его прогнали местные доходяги, не желавшие делиться доверием ментов, дозволявших им чистенько сидеть в зале ожидания – с часа ночи до пяти утра.
Королев послонялся по разваленному центру, по хмурым окраинам, где был дран собаками; посетовал, что не весна – и вернулся в Москву, где хотя бы нарядные светлые витрины согревали его приятностью. Ночевать стал на улице Герцена в подъезде дома напротив театра Маяковского. Выбрал это парадное по старой памяти. На первом курсе первый и последний раз в жизни он участвовал в такой студенческой забаве: «театральном ломе» – осаде театральных касс. Группа студентов, переночевав в подъезде у театра, на рассвете блокировала подступы к кассам. Группа из другого вуза, с которой было договорено противоборство, приезжала на первом составе метро. Борьба состояла из массовых толканий и втискиванья с разгону, взброса. Не каждый житель подъезда был способен ранним утром переступить несколько десятков тел, разложенных на его пути к лифту.
Королеву ночевать на Герцена было менее неловко, чем где-либо. Там он себя успокаивал подспудной выдумкой, что «театральный лом» продолжается, что вот та сложно постигаемая научная мысль, от которой он не успел тогда за день остыть – мысль о Втором законе термодинамики, о цикле Карно, – продолжает крутиться в его мозгу сквозь зубодробильный колотун, охвативший от холода и нервной дрожи; он закуривал негнущимися, прыгающими пальцами, и даже находил в этом ностальгическое удовольствие, в моторной памяти этих движений, совмещенных с навязчивой трудной мыслью об энтропии. Но в подъезде скоро стали делать ремонт, начавшийся с установки домофона, – и всего через неделю ему пришлось перебраться на Курский вокзал.
Там он подружился с Бидой. Это был толстый курчавый парень, жадно говоривший, жадно куривший, жадно жевавший, все что-то беспорядочно рассуждавший о себе. Кликухой его оделили вокзальные кореша, с которыми он имел какие-то суетливые не то трения, не то сделки. Биду звали Павлом, обретался он на вокзале по жуткой причине. Он был болен игроманией и, служа в каком-то офисе, после работы допоздна торчал в залах игровых автоматов, где просаживал то, что зарабатывал. Ему казалось, что вот-вот и он откроет секрет – как обыграть «однорукого Джо». Наконец он устроился кассиром в игровой зал. И вскоре проиграл всю дневную выручку. С тех пор был в бегах. Хозяин заведенья приходил к его матери, требовал расквитаться, вынуждал продать квартиру. Дома Паша жить не мог, во дворе дежурили кореша хозяина. Мать сама приходила к нему на вокзал, приносила еду, плакала и ругала. Королеву с этим несчастным болтуном было уютней, чем одному. Он вообще стал тянуться к людям, не упуская возможности пообщаться, удовлетворить любопытство: так наверстывал свое прошлое одиночество.