Королев давно потерял ориентир, с некоторых пор он и не пытался оценивать свое местоположение. В тот или иной день, когда требовалось подняться на поверхность, чтобы пополнить запасы спичек, батареек, сухарей, орехов и сухофруктов, он просто выходил наружу и уже не удивлялся тому, что он в Царицыно, или в Южном порту, или в тылу пустырей Мичуринского проспекта. Выраженье лица его было измененным. Это заметно было по взглядам людей.
Выходы на поверхность всегда представляли собой одно и тоже: неприметную шахту, спрятанную под канализационным сливным люком в коллекторе, обыкновенном коллекторе, в котором после дождя протяжным зверем бурлила и пенилась вода, сшибала с ног и, отплясывая вокруг пустыми пластиковыми бутылками, нырявшими и дрожащими в воронках круговерти, уносилась, мельчая, куда-то дальше… Сколько не искал, в убежищах никаких баснословных запасов еды найти не мог. Видимо, все эти запасы пошли на продажу в голодные первые годы перестройки. Он вспоминал вкуснейшую тушенку, с промасленной буренкой на этикетке, с крышки которой прежде надо было оттереть слой солидола. Он вспоминал пюре из хлопьев сублимированной картошки, засыпанной в фольгированные мешки из хрустящего полиэтилена. Он проникал в огромные, как стадион, помещения, уставленные бесконечными рядами трехъярусных нар, оснащенных панцирными кроватными решетками. Оголодавший, рыскал в этом голом бетонном пространстве – пустом и одновременно непроницаемом: нога проваливалась в кроватную растягивающуюся сетку, и он падал, подымался, как на пьяном батуте, запрокидывался, садился снова. В зеленых ящиках из-под противогазов ему чудились консервные банки, и он хлопал крышкой, гремел язычком замка, распарывал присыпанную тальком резину, вскрывал фильтры – и задыхался угольной пудрой, кашлял, жевал, плевал, чихал. Он отвинчивал герметичные двери железных амбаров, открывавшихся наподобие шлюзовой камеры на подлодке. Входил в пустой объем своей надежды, где вдруг его охватывала паника. Чудилось, что кто-то навалился на дверь и теперь пытается ее задвинуть, завинтить, закупорить его. Он кидался обратно, приваливался плечом к двери, вдруг поплывшей с тяжким скрежетом. И вновь он возвращался в лес и дебри подземных казарм – в ряды нар, загроможденных, зарешеченных вокруг панцирными сетками – все огромное темное подземное пространство, которое он никак не мог охватить фонариком.
И после, засыпая в одном из рядов, на втором ярусе, затериваясь в потемках, ощущая мозжечком, как скукоживается душа, как отлетает вверх рыбий глаз неведомого подземного пловца, – теперь он понимал, откуда пришли к нему видения Матисса, осветителя парижских подземелий, которые мучили, терзали его там, наверху. Ему снова снился Анри Матисс, снился в пронзительно ярком кубическом пространстве, залитом белым подземным солнцем. Куб был насквозь зарешечен не то птичьими клетками, не то вот этими самыми панцирными кроватями. Художник склонялся к чему-то, морщился, вглядываясь, соотнося что-то внутри с тем, что ему надлежало осознать, взять в руки снаружи. Королев понимал, что Матисс вглядывался в некий женский портрет, но при попытке изменить направление взгляда, повернуться – или развернуть сам ракурс сна, втиснуться в него глубже, как в узкое горло свитера – он от ужаса теснины просыпался.
И вот в ту ночь, что провел в этом многоярусном сетчатом пространстве, ему приснились страницы, журнал «Ровесник» мелькнул цветастой обложкой, – подшивки этого журнала он штудировал в интернатской библиотеке, там попадались научно-фантастические рассказы, он знал, что надо развивать воображение – единственное достоверное богатство, – что в одном из проходов этих страниц, в одном из узких проходов, в которых холод мраморных стен набегал с боков, он наткнулся на тело – на упорный сгусток тепла и гладкой… гладкой, как вода, кожи. Эта женская субстанция с ходу сошлась с ним в любовной схватке. Он долго скользит, пытаясь ощупью языка и пальцев хоть что-нибудь понять о ней. Он пытается зажечь фонарь, но она удерживает его руку. Он ощупывает ее лицо, переносица ее тонка, губы пухлые, широкие скулы, короткие жесткие волосы, – но все равно ничего не может понять, не может ее представить. Девушка не произносит ни звука. Они расходятся. Он возвращается к своим плутаниям под землей, но через день приходит обратно, едва найдя тот самый проход, и потом вновь и вновь оказывается в этом коридоре, где встречает ее, где идет, вслушиваясь в каждый шорох впереди, скрип паркета, но чует ее по запаху – по запаху и едва уловимому теплу, тени ее тела, отбрасываемой на ровный холод мраморных стен. И каждый раз он пытается включить фонарик – и разглядеть ее, но она опережает, вырываясь, словно зрячая в потемках. Наконец ему удается выхватить ее лицо – и он видит, что вся кожа ее покрыта зеленоватой плотной татуировкой, он ужасается, прижимает ее к стене, осматривая всю. От плотного узора выражение лица неуловимо. Черты правильные, но глаза не различимы в цельности, а отдельны от густоты уличной путаницы, курсива вписанных названий. Он снова, будто сличая, гладит ее, видя, что все тело девушки представляет собой подробную карту города. Разоблаченная, расплакавшаяся от стыда, девушка бьет его коленом в пах и исчезает.
Потом ему долго еще снилась эта девушка-Москва татуированная картой столицы. Это были неистовые виденья. Он занимался с ней любовью, никогда не приближаясь, но в то же время сливаясь, – то ныряя в адские пещеры, то скользя по рябой карте папиллярных линий, складок, неожиданного, упоительного рельефа тела… «Москва – рогатое слово, – однажды объяснил он себе, пробудившись. – „М“ – это Воробьевы горы, пила кремлевской стены. „О“ – Садовое, Бульварное, Дорожное кольцо. „С“ – полумесяц речной излучины. „К“ – трамплины лыжные, кремль, конь черный. „Ва“ – уа, уа, – детский крик, вава». Как только он это произнес про себя, метель из букв – в, м, к, а, с, о, в, а, к, м, о, в, а, м, о, с, к, а, о, м, в, а, – заживо засыпала его и проглотила – и все, после этого все сны о Москве прекратились.