Потом директор кладбища повез их к себе на дачу, в горы – в кислое молоко и студеные высокие рассветы, синие полотнища снегов, в раскаты вдоха: обносили столбами овчарню, заливали стяжкой подвал, копали второй подпол с подземным ходом на зады огорода. В конце сезона – уже хотели соскочить до дому, – их посадили ночью на ишаков и, суля большой куш за два дня работы, – свезли в другое место.
Место это оказалось далеко в горах, приехали аж на второй день после обеда, и уши заложило от перепада высоты. Так они оказались в рабстве, в глухом ауле.
Ночевали в сарае с козами. В течение дня перестраивали большой дом, аляповатый, почти без окон. Ставили к нему еще пристройки, вскрывали крышу, тянули выше конек, укладывали черепицу, вокруг обносили столбовой фундамент, монтировали на него навесную галерею…
На закате, когда переставал кричать где-то дальше по улице муэдзин, бросали работу и садились ждать, когда вынесут им еду. Новый хозяин – кривоглазый небритый старик в папахе и пиджаке с тремя планками орденов – никогда не говорил с ними, только приносил чертежи: аккуратные, на миллиметровке, зеленой пастой.
Иногда старик, сердито глядя в веер чертежей, украдкой сверялся по ним с детской книжкой, где Вадя углядел изображенье синего замка. Во весь разворот был расписан в подробностях сказочный замок-домище, вылепленный из кутерьмы подвесных мосточков, башенок, мансард, мезонинов, флигелей, площадок, на которых стояли хрустальные оранжереи, пучились клумбы, белели резные голубятни… Крохотные человечки в островерхих шапках шастали туда-сюда по мосткам, пололи грядки, пасли шестиногих круглых овец, ловили рыбку, тяпали межи, заплетали плетни…
Вадя ничего не понимал в чертежах и полагался на кореша. Серега учился в строительном техникуме, сдавал курсовые. Но он тоже мало чего понимал в проектировании, – и получалось так, что лепили они из фантазии, как выходило сподручней.
Старик ненавидел их, но относился сносно. Почти карлик, сухой, с крючковатым носом и красной, жилистой шеей; от злобы уголки его губ тянулись к ушам, открывая два ряда золотых зубов. Днем он пропадал на пасеке. Вечером, возвращаясь с миской, полной сотового меда, в облаке ос, проходил мимо стройки и, оглянувшись на работников, страшно хрипел, гаркал что-то и плевал под ноги. Снисходительность его была по большей части рациональной: чтобы не уморились до смерти, чтобы нарыв у Вади на пальце поскорей зажил…
Однажды к ним пришла соседка – многодетная женщина. Смертельно уставшая, она вечно собирала по улице своих мальчишек. Казалось, женщина не обращала на русских внимание. Но однажды она пришла во двор с противнем, полным кукурузной молочной каши. Она поставила его перед ними, выпрямилась и сказала: «Я была вчера в городе – и так за день истосковалась по своим детям, как они там без меня, как они кушают. Так что я решила вот вам – принести. Вы же здесь дети без матери».
Старик видел и не сказал ни слова.
Внучке его – красивой девочке лет десяти – было интересно наблюдать за пленниками. Вдруг она дарила им то кусок марли, то папиросу где-то утащит, то обломки неспелых сот, с кисловатой пергой, то сырных крошек принесет полную газету. Один раз на первое мая принесла им свою игрушку – соломенного коника, повязанного красной лентой…
Под крышей у старика имелась клеть, в которой он держал двух соколов, обвешанных на плюснах бубенцами. Раз в день он подбирал со двора куренка, крестил его двумя ударами топора, складывал в миску и поднимался по лестнице к клети. Поставив миску, ждал, когда птицы насытятся, собирал пух, перья, кости в миску – и выпрастывал соколов однго за другим из дверцы. Полетав, посидев там и тут на крыше, на заборе, птицы возвращались за добавкой…
Старуха кричала на них по утрам: мол, они доят ее коз. Они не оправдывались. На самом деле коз отсасывали овчарки, могучие твари. Одна прикусывала козу за шею, и пока рогатая плакала, другая охаживала тугое, как колокол, вымя.
Сын старика был человеком образованным, хорошо знал русский. Внучка старика рассказывала, что ее папа был директором дома культуры в одном из нижних сел. Приезжая к отцу, он ругался на его пленников. Говорил, что их убить мало, потому что они строят не дом, а нагромождение ульев. Он орал:
– Это что, дом?! Я вас спрашиваю? Это бред, воображенье идиота. Тоже мне, Барселона! Отец, что ты делаешь? Прогони их!
В сарае козы сыпали катышками, лили кругом мочу, ни с того ни с сего вдруг принимались бодаться, приходилось хватать их за рога, заваливать и бить ногами по звонким бокам, учить. Бойкая старуха кормила пленников чечевичной похлебкой с чесноком. Старик выдавал вдоволь самосада и – на неделю – коробок с гашишем.
Дурман затупил и ускорил время. О побеге если и помышляли, то только как о трудной неприятности.
Через год он вывел их за околицу, дал каждому по коробку и мешок со старыми газетами и хлебом. Ткнул рукой в соседнюю гору и заклекотал…
Ходили они недолго, насилу вернулись. Тогда старик ночью повел их куда-то. Луна медленно выправляла их замысловатый путь. Они вышли на луговой склон. Впереди дыбились штормом силуэты лесистых гор. Старик что-то крикнул, побежал под горку, скрылся в лесу. Тогда они легли в росу и заснули до рассвета.
Пока шли, селенья обходили стороной. Питались каштанами, орехами. Заслышав кабанов, отсиживались на деревьях.
Через неделю вечером захлопали, зачертили по небу выстрелы.
Долго высматривали – что к чему.
Вдруг из-под обрыва взмыл вертолет. Они задохнулись, присели от неожиданности, отворачиваясь от удара воздуха.
Машина повисла, надвинулась.
Рванули вниз по склону, метнулись в сторону, обернулись.
Лопасти хлопали, сизая рябь бежала по верху, ветер нагоном вынимал воздух, от напора нельзя было дышать.