Еще несколько мгновений, и наружу хлынула толпа зрителей. В глазах у Диллина рябило от пестрых рисунков пивафри, уши закладывало от огромного количества одновременно произносимых речей, сливающихся в одну сумасшедшую какофонию. Паланкины, ездовые ящеры с кибитками, ездовые ящеры с наездниками, обрывки чужих ритуалов и помпезных поклонов. И где-то среди всей этой суеты две женщины дроу без охраны и слуг медленно пробирались через этот муравейник.
Еще ребенком Диллин часто приходил сюда, чтобы вблизи полюбоваться на настоящих аристократов. Богатство и власть украшают дроу лучше всех шелков и драгоценностей. Эти эльфы были сделаны словно из адамантина и были столь же прекрасны и смертельно опасны. Он представлял себя в роскошных нарядах, верхом на грациозных ящерах или надменно выглядывающим через приоткрытые шторки паланкина, а вокруг него суетится челядь, ловя каждый его жест и стараясь предугадать любое желание. Уж он-то обласкал бы каждого кнутом. Нет ничего лучше, чем строго выдрессированные слуги.
Диллин подпрыгивал, вытягивая шею, и что есть силы толкался локтями, пытаясь протиснуться в каждую щель в людском потоке, дабы заглянуть в каждое лицо. В этой ситуации подобное поведение не могло казаться подозрительным. Мало ли кого он мог искать. Наконец он заметил издали объекты своей слежки. Хвала всем богам, за Джиханной и Назирой не тянулся шлейф из охраны и слуг. Но это вовсе не означало, что поблизости не дежурят солдаты дома Д’араунд, поэтому не стоит совершать глупость и в открытую идти вслед за ними. Вот чуть позже, как бы между прочим, как бы просто проходя мимо...
Две женщины дроу удалились от шумных ворот Гексастериума и темнота тихих улочек почти проглотила их. Они выбрали тропу, которая петляя по небольшому пригорку, уходила на восточную окраину, упираясь в край Ильтири-Мул, огромной пропасти. В этом районе жили простолюдины в маленьких двухэтажных домишках, сиротливо жмущихся друг к дружке.
Крайне странное место для прогулки выбрали дамы. Уж не замыслили ли сами чего противозаконного? Хотя нет, зачем мараться? Для всего противозаконного и опасного есть такие болваны, как Диллин. Натянув капюшон мантии по самый нос, он, ссутулившись, петлял походкой подвыпившего гуляки, старательно изображая одного из местных, возвращающегося к себе домой. Что, впрочем, было не так уж далеко от истины. Диллин вырос в таком же квартале на окраине города. И сейчас эта прогулка в грязи унылых улиц среди ветхих лачуг была для него путешествием в прошлое. Из которого он едва выбрался. И все годы, проведенные в академии, он видел во сне один и тот же кошмар — как его выгоняют и он возвращается обратно.
Назира Сойорн куталась в свой лиловый пивафри и тревожно оглядывалась по сторонам, не давая Диллину возможности подойти ближе, Джиханна, напротив же, была совершено спокойна. Она иногда наклонялась к своей спутнице и что-то говорила, но расслышать, о чем именно идет беседа, студент Эрелдрина смог только добравшись до восточных руин за кварталом простолюдинов, где благородные дочери второго и четвертого домов сбавили шаг, а потом и вовсе остановились. Когда-то давно здесь была резиденция дома Эвир, пока они не переехали в более престижный квартал. Местные разбили и растащили всё, до чего смогли дотянуться, оставив только уродливые остовы каменных стен, да статуи первых матрон дома, которые они не решились уничтожить или хотя бы повредить. Забытые даже своими потомками каменные матроны, тем не менее, продолжали внушать благоговейный ужас одним своим существованием. У подножия статуй слабо теплился магическим светом кристалл, выхватывая из мрака силуэты двух женщин.
— … младенец прожил всего два дня, а потом его мать Тхал сама убила его, без ритуала, просто перерезала маленькое горлышко. Так сильно боялась, что об этом все узнают.
Расслышать интонации голоса Назиры было сложно, слова и те с трудом долетали до слуха притаившегося в стороне Диллина. Впору было завидовать каввеканам, способным идти за добычей по пещерам вслепую, ориентируясь на шорох шагов и биение сердца.
— А почему нельзя было просто отрезать мальчику этот шестой палец?
— Можно было и отрезать, но память о том, что ребенок родился ущербным, с физическим дефектом, ничем не вырезать.