Чтобы вернуть «дословесную» полноту бытия, Алисе надо перестать стоять перед зеркалом — «пройти сквозь слово». Важно понять Мартынова правильно: он не занимается реконструкцией, хотя стремится наследовать архаичной культуре, через голову современной. Не один раз он подчеркивает, что новая ступень эволюции не отменит слово как таковое — но откроет иной способ его использовать, создаст новые, «правильные взаимоотношения» слова с реальностью.
Итогом этих как будто отвлеченных рассуждений может быть простая, доступная формула жизни: Мартынов за цельность — против разлома.
Оценить прозрения Мартынова поэтому сможет только тот читатель, кто уже созрел до осознания разлома в самом себе, — или тот, кто уже сумел шагнуть за зеркало и воссоединился с реальностью.
Актуальность краеугольного для мысли Мартынова сопоставления «высказывания» о реальности и «вписывания» в нее невозможно ни объяснить, ни понять на словах. Это постигается внутренним опытом, это эзотерика для одного. «Высказывание» у Мартынова означает не речь даже, а отраженное восприятие мира: когда наши представления, суждения, идеи, ожидания, оценки — наше отношение к реальности нам интереснее, важнее ее самой. Такое отношение грозит смешным высокомерием или ловушкой.
Цивилизация заморочена на субъекте, и с детства нас учат слушать себя или то, что услышали в себе другие. Навык бескорыстного созерцания, молчаливого внимания — внемления — миру утрачен в цивилизации тотального высказывания, царствующего субъекта. И не надо говорить о влиянии восточных практик — и Феофан Затворник учит внутреннему молчанию, остановке лихорадочного, неуправляемого монолога с самим собой, за шумами которого не слышен голос Бога. Недостижимость внутреннего молчания, неумение распознавать «зов бытия» — главная боль цивилизации слова, которая усиливается, едва выпадаешь в пространство, живущее не по законам речи. Попробуйте, скажем, пройти по красивейшим горам Алтая и не терять их временами за мороком внутренней речи — у меня, признаюсь, не получилось.
Высказывание вообще движение агрессивное, акт борьбы и в основе содержит страх перед жизнью: слово-зеркало — щит перед реальностью. «Вписаться» в реальность — значит довериться, открыться. Не застыть против реальности — а привести себя в «гармоническое единство» с ней. Не выпадать, наблюдая, а стать частью целого.
Это особенно трудно для литературного человека. Ранняя, исповедальная проза Сенчина — памятник литературе как сизифовой горе, на вершине которой у писателя садятся батарейки. Но не Сенчин придумал эту муку. Сколько еще людей должно быть загублено в отрочестве призраком священной жертвы жизнью — литературе? Скольких еще образованные родители и профессора-гуманитарии воспитают в убеждении, что быть поэтом — достаточное условие человечности? Сколько грамотных, начитанных людей отравят себе лучшие моменты существования мыслью, что не смогли конвертировать эти дорогие моменты в прозу?
Привычка к литературе — это привычка к высказыванию, к щиту против реальности. А культ литератора — это культ говорящего человека, и пока авторитет литературы ослабевает, авторитет говорения только растет. Не Живой Журнал убьет литературу, можете не беспокоиться: он напрямую наследует ей в новых, актуальных формах. Выйти из влиятельного поля отражений, отучиться от привычки удваивать жизнь в высказывании и наслаждаться высказыванием больше, чем вдохновившей жизнью, возможно только каким-то иным способом.
Мартынов во «Времени Алисы» предлагает нам ряд способов переменить привычки сознания. Но есть самый важный, который концентрирует прочие и связан с собственным литературным опытом Мартынова.
3
«Восемь последних книг» Владимира Мартынова, венчающие «Время Алисы», делают попытку нейтрализовать нашу привычку к высказыванию. Замысел этих книг навеян своего рода «последними» же произведениями в других искусствах: «4'33"» Кейджа (музыка), «Черный квадрат» Малевича (живопись), «Фонтан» Дюшана (скульптура). «Последними» эти произведения называются, конечно, не потому, что после них ничего не было создано, а потому, что, по убеждению Мартынова, само искусство в прежнем виде после них невозможно. «Последние» произведения свидетельствуют о конце принятых форм творчества и пытаются говорить с нами на языке искусства будущего, который для нас, еще не узнавших его, звучит как язык пустоты и молчания.
Старый язык искусства нагружен старым опытом жизни, старыми способами ее восприятия. Мессидж «последних» произведений поэтому отнюдь не только формальный. «Последние произведения» созданы для того, чтобы менять не только наше искусство, но и нас самих, наши отношения с реальностью.