Когда печка-буржуйка разгорелась и на нее поставлен был чайник, появился Аркаша, мы его так называем, хотя это пятидесятилетний мужчина с лысеющей головой. Аркаша - наш "бич", он приходит к нам спать и готовить еду, здесь, на "жучке", у него в рундучке всегда есть картошка, лук, к обеду он варит уху, рыбу или сам выловит, или на рыболовецких судах достанет. Аркаша вносит в команду оживление, над ним посмеиваются, он, и сам над собой шутит. Вот и теперь.
- Фу, чай поставили. Кто вы? - заносчиво спрашивает, но тут же на вопрос Чифа, суровый: " Ну и кто, по-твоему?", - смиренно повторяет, - Кто вы? Вы не моряки. Вы - московские купчихи. И хихикает гнусно, довольный своей шуткой.
- Я тебе, Аркаша, когда-нибудь кирпич на шею повешу и выброшу за борт, - говорит Чиф.
- Купчихи, купчихи, - дразнит Аркаша, полез в карман штанов, задрав край фуфайки, достает оттуда жменю монет и помятый грязный рубль.
- Понятно, это все к выпивке, - проговорил Николай, наш "мотыль", протискиваясь вниз по трапу, он не пьет с нами и не курит, но когда на "пузырь" не хватает денег, добавляет несколько монет. Мы с Чифом выворачиваем карманы, Аркаша на столе пересчитывает деньги, сгребает их на грязную ладонь и отдает мне, моя обязанность еще и в том, чтобы "бежать гонцом" в магазин на сопке.
Когда возвращаюсь назад, с вышки диспетчерской под сопкой злой голос орет через мегафон: "Жучок 480, немедленно отчаливайте, колоть лед в бухте!".
- Поори еще, - ворчит в рубке Чиф. Я выбираю конец, "мотыль" лезет в машинное отделение, а я вниз, к Аркаше. Колоть лед, значит, это меня не касается. После отчаливания и разворота, в кубрик спускается Чиф, он отдал штурвал Николаю.
- Ну-ка, наливай, - говорит. Мы с Аркашей уже пропустили по полстакана, и кайфуем на нарах. Когда Аркаша не пьян и не спит, он либо беззлобно балагурит, либо вяжет авоську или мочалку на продажу. На столе, кроме начатой бутылки "Агдама", полбуханки хлеба и нарезанный ивась, что остался от предыдущей смены. Сутки начались.
Следующей весной "жучок" выполнял чартер до причала на другой берег бухты, Аркаша свалился за борт, когда его выловили, он был уже мертв. В морге сказали, что он не утонул, легкие были чистые, а умер от "разрыва сердца" - Аркаша не умел плавать.
Пластилиновые люди
Помойки оттаяли? - спросили в пространство Охотского моря люди в серых телогрейках, с изнуренными работой и рыболовным бытом лицами, заглядывающие с громоздящегося над нами высокого борта плавбазы "Приморский комсомолец".
От клинкеров тянутся ржавые потеки до ватерлинии, - судно давно в "морях". Нас по очереди поднимают наверх на стропах в металлической "корзине" с дверцей - мы весенняя смена "промтолпы", жаждущая больших денег, толпимся на качающейся палубе СРТМа, исполняющего роль перегрузчика со стоящего в открытом море белоснежного "пассажира". Резкий морской ветерок овевает наши нежные лица, а ноздри оскорбляет запах исходящий от бортов плавбазы. Когда "корзину" с вновь прибывшими "бичами" вздернули наверх на десять метров и плавно опустили на твердую палубу, "мариманы" повторили вопрос: "Помойки в Деревне оттаяли? - Значит ПОРА на берег!".
Деревню я покинул быстро. Однажды, холодным мартовским днем в "межрейсовой гостинице" по трансляции сообщили, что намечается отправление на путину, подменную команду плавбазы сдать анализы и пройти медкомиссию.
На сопке стоит пятиэтажная общага Базы Тралового флота, смотрящая сверху на суда в бухте, над слипом и громадиной "Либерти" на вечном приколе, рядом с которой плавучий док, в лицо бьет порыв ветра, пахнет сухая полынь и мелкий дубнячок, пыльная утрамбованная земля с замерзшими ночью лужами хрустит под ногами. Выше по склону, за дубками, шелестящими сухими листьями, дорога, кончающаяся за мысом тупиком, с домишками, придавленными убогими крышами. Перед тропинкой, резко падающей вниз к судоремонтному заводу, помойка, - здесь и банки, и тряпки, и гавно, вмерзшие в кратер замерзшего озера помоев, с жирными потеками разливов. Свежий скол напоминает зеленый бутылочный топаз, или замерзший холодец, а может зимний остекленевший сон из ночного кошмара. Такие помойки можно увидеть от Бурьяновки и Соколовки до "Бама" в поселке. Поднимаются над обрывом отяжелевшие черные вороны, каркают недовольно.
Скоро появятся "золотари", ломами и кирками разобьют ледяное плато на серые блоки и вывезут на свалку в конец бухты. Не все брались за эту работу, только до конца опустившиеся "бичи", которых никто уже не кормил. Верховодил ими Хохол, матершинник и хронический алкоголик, он не был настоящим "бичем", он был местный, и числился матросом на плашкоуте, стоящим у причала в ожидании открытия судоходного сезона. Очистка помоек было его призванием, Хохол никогда не стыдился этого, напротив, его худощавая фигура, не знавшая покоя в поисках выпивки и выгодной сделки, кончающейся выпивкой, неутомимо мелькала среди заторможенных бичей, и резкий громкий мат радостно покрывал округу, - здесь он был главным.
В детстве "Хохол" перенес менингит и потерял напрочь чувство запаха. Его приглашали в морг обмывать мертвецов, очищать колодцы ассенизации от сгнивших трупов собак и кошек, замученных злыми детишками или голодом. Хохол пользовался авторитетом у "бичей", ему никто никогда не отказывал в выпивке, он был общительным и "падал на хвоста" всем пьяницам подряд. Зимой часто надо льдом замерзшей наполовину бухты разносился его мат, - значит "Хохол" с женой вышел на подледный лов корюшки, и будьте уверены, - они поймают больше всех остальных рыбаков.
Однажды Хохол впервые покинул Деревню, баржу временно оттащили в портопункт Валентин. Среди бичей стало скучно без него, на судах и закоулках завода, где проводили время пьяницы, обсуждали его старые выходки и телеграммы, что он слал своей жене, - последняя звучала так: "Срочно шли деньги валентин мои похороны хохол", - смеялись бессмысленице написанного, но для всех стало шоком, когда это оказалось правдой. Хохол умер тридцати трех лет, "на чужбине" - никто его не похмелил вовремя. Это был свободный человек, посвятивший свою жизнь единственному и непреодолимому стремлению - выпивке.
Зиму я учился в УККа, и подрабатывал сутки через трое на "жучке" матросом, получал пол-оклада и продуктовый паек. В "общаге" на четвертом этаже мне выделили койку.
Длинная пятиэтажная гостиница, на первом этаже ее располагается сберкасса, КПЗ, паспортный стол милиции, медкомиссия БТФа, на втором этаже жило начальство, семейные и женский контингент Базы тралового флота, все остальные этажи заселены "межрейсовыми рыбаками".
В комнате N217 у меня девушка, иногда я ночую здесь. Моя девушка работает воспитателем общежития, она красивая стройная брюнетка, волосы заплетены в тяжелую косу и уложены узлом на затылке, всегда яркая, с накрашенными губами, энергичная в поступках и словах, зависть для немногочисленных, кто знает мои отношения с ней, "хохлов-мачо".
Я взял ее сразу, с первого знакомства, затащив в комнату отдыха на кожаный диванчик, без лишних слов, - "А кто ты?" - только и успела она сказать.
Этим же вечером к ней заявился жених с молчаливым другом, и принес бутылочку вина, он с длинным понурым носом, мастер холодильных установок. Они скучно и зажато посидели, и "воспитательница", с распущенными волосами, выпроводила их прочь. Вот так - сразу.
В моей комнате проживало два кореша-маремана, неделю назад вернувшиеся из рейса, каждый день они уходили куда-то и возвращались пьяными, часто с "прицепом".