Максимально строгий стандарт познания совершенно уместен в философском контексте, в нашем поиске аргументов за и против скептицизма. Однако для повседневной жизни он слишком строг. Например, если Йон в ответ на вопрос о прогнозе погоды на завтра услышит от вас фразу «А существует ли погода?», или «А существует ли время?», или «Что есть завтра?», он имеет полное право предположить, что вы не в своем уме. Так происходит потому, что в различных контекстах действуют различные стандарты знания.[31] В контексте философии корректным является жесткий стандарт знания, в контексте же повседневной жизни нам подходят те обыкновенные стандарты, к которым мы все привыкли и которым соответствует широкий набор общеизвестных практических знаний. Получается, что в контексте повседневной жизни мы все-таки обладаем знанием о том, где сидим, чем занимаемся, какая стоит погода и как сыграла любимая бейсбольная команда. Таким образом, вы действительно многое знаете (в полном смысле этого слова) о себе и окружающем мире; ваши представления об этих вещах верны и обоснованы жизненным опытом. Например, вы знаете, что в данный момент бодрствуете. Вы знаете, что Декарт (как и Элвис) мертв. И вы знаете, что «Матрица» — всего лишь фильм. Кроме того, современная наука предоставляет нам огромный объем ничуть не менее истинной информации о том, что электроны меньше астероидов, что рыба — не млекопитающее, что Луна сделана не из зеленого (или какого бы то ни было) сыра, и так далее.[32] Но если мы на самом деле обладаем этими огромными и постоянно пополняющимися запасами практических и научных знаний, получается, мы должны отвергнуть требование Декарта о том, что знание всегда требует особого рода (философской) определенности, которая необходима в специфическом контексте его рассуждений о скептицизме.[33]
Фундаментальный эпистемологический принцип Декарта, гласящий, что лишь знание, в котором можно быть уверенным, является истинным знанием, имеет некоторые недостатки. Он несостоятелен с той точки зрения, что никто не доказывал его справедливости, то есть неизвестно, верен ли он. Об этом пишут Теодор Шик и Льюис Вон: «Если [скептики] не уверены, что знание требует уверенности, они не могут знать, что это так» (курсив наш. — Дж. Э., Б. С.).[34] В свете высказанных сомнений принцип Декарта больше не кажется вполне корректным. В конце концов, наши практические и научные знания так же или даже более надежны, чем принцип Декарта. Ведь именно признание истинности этих знаний дало нам возможность доверять своим чувствам, читая работы самого Декарта. Таким образом, у нас есть серьезное основание сомневаться в утверждении, что знание требует уверенности.
Надо также принять во внимание еще один аргумент против скептицизма, выдвинутый философом Бернардом Уильямсом.[35] Он развеивает наши страхи быть навечно запертыми в тюрьме из иллюзий (наподобие Матрицы), указывая на факт, что способность отличать сны от опыта бодрствования предполагает знание о существовании обоих видов опыта и разницы между ними. Мы можем осмысленно обозначить разницу между двумя вещами только тогда, когда между ними существует разница и нам о ней известно. Как пишет Уильямс, только «с позиции бодрствования мы можем объяснить сны». Получается, что мы можем понять различие между бодрствованием и сном, только если мы действительно иногда бодрствуем, а так как мы можем увидеть разницу между этими двумя видами опыта, то нет серьезных причин волноваться, что наши жизни могут быть бесконечной чередой снов.
Итак, у философии есть несколько инструментов разрешения метафизической неопределенности, которую может вызвать вдумчивый просмотр «Матрицы». Так как наше знание о том, где мы сидим, что делаем и каков мир вокруг нас, требует не философской точности, а только лишь твердых, привязанных к контексту оценок, которые мы используем в повседневных и научных целях, наши представления о внешнем мире позволяют нам не только убедиться в существовании этого мира, но и делать выводы о его сущности и строении. Вспомним Мартина Гарднера:[36]
Гипотеза существования внешнего мира… очевидно полезна и так серьезно подтверждена опытом веков, что мы можем без преувеличения назвать ее самой обоснованной из всех эмпирических гипотез. Этот постулат настолько полезен, что никто, кроме сумасшедшего или метафизика, не найдет повода оспаривать его.[37]