– Да, конечно, я работаю над диссертацией, – ответил я. – Такое случается сплошь и рядом. Я уже получал письма, на которых было написано: «профессору». Мало кто в этом разбирается. Все считают, что если ты работаешь над докторской, ты уже доктор.
Он рассмеялся и положил конверт на место.
– Да, мне это знакомо, – сказал он. – Обыватели вообще мало смыслят в том, что выходит за рамки их понимания. Меня самого подчас называют то стряпчим, то судьей.
Он ушел. Я так и не был уверен в том, что мое объяснение смогло его убедить. Я тут же перетряхнул все еще раз, уничтожая следы своей прошлой жизни, чтобы он, в случае чего, не наткнулся бы на них. Хотя сейчас, говоря по правде, большого значения это уже не имело. Моя жажда знаний, которую Милн всегда готов был удовлетворять, не являлась больше маской, скрывавшей деловые потребности. Теперь это была подлинная страсть, не признающая никаких помех. И боялся я не того, что все выйдет наружу, а того, что у меня не будет возможности довести исследования до логического конца.
В последующие недели Дункан вел себя как обычно, не задавал неудобных вопросов. Жизнь текла своим чередом. Он никогда не приглашал меня к себе домой и не давал нашим отношениям перерасти в заурядную дружбу. Я быстро понял, что он мастер, а я – подмастерье. Словами он этого, разумеется, не выражал, но время шло, и такое положение дел закрепилось.
В конце апреля, в ветреный день, ко мне пришел Ян. Светило солнце, и день был бы очень неплохим, если бы не этот ветер, который обратил весну в конец осени.
– Мне надо с тобой поговорить, Эндрю, – сказал он с порога. – Пожалуйста, не гони меня.
Я впустил его и сказал, что поставлю чайник, Я догадывался, куда он клонит. Будут три темы для разговора: обличение Дункана Милна, предупреждение насчет компании, с которой я связался, и мое здоровье.
Когда я с чаем вошел в гостиную, его пальто и шарф свисали со спинки стула – это было единственное свободное место. Ян был в священническом облачении. Я подал ему чашку, чай с молоком и сахар. Дункан приучил меня к китайскому чаю, и себе я заварил сорт «Формоза У-Лонг». Перед Яном я поставил блюдо с печеньем.
– Шоколадное печенье «Оливере»? – Он поднял брови. – В Теско такого не купишь.
– Мне его подарили, – пояснил я. – Послушай, Ян...
Он опередил меня.
– Не беспокойся, – сказал он. – Я не нотации тебе пришел читать. Генриетта рассказала мне о своем визите. Я мог бы сразу ей сказать, что она напрасно тратит время. Жаль, что мы теперь почти не видимся, но знай, мы тебе всегда рады. Не обещаю тебе «Оливере», но...
– Я все время занят, – жалко оправдывался я.
– Не надо ничего объяснять, – сказал Ян. – Я и сам вижу. Притворяться не буду, я очень беспокоюсь. Но пришел я к тебе не по собственной инициативе, и Генриетта меня к тебе не присылала. Меня попросил заскочить Джеймс Фергюссон. Он хочет тебя видеть, но отнюдь не уверен, что ты тут же явишься по его зову.
Он помолчал и отхлебнул чай.
– Да, Фергюссона я давно не видел, – ответил я. – Он писал мне несколько раз, но, по правде говоря, на него у меня нет времени.
– Конечно, я тоже его недолюбливаю. Но все-таки он твой босс, и он имеет право знать, чем ты сейчас занимаешься. Университет тебе платит и, естественно, ждет каких-то результатов. Послушай, Эндрю, я должен тебе сказать, что Фергюссон не собирается продлевать контракт с тобой после июля. Положительный отзыв о твоих изысканиях он тоже вряд ли напишет. Поэтому тебе будет непросто найти новую работу, если за оставшееся до июля время ты не возьмешься за ум.
– Да ведь я работаю, как вол. Я...
– Ты поглощен совсем не той работой, которая указана в контракте. Начинал ты великолепно, мы все были тобой довольны. Но сейчас ты ушел в сторону.
– Но ведь это тоже научные исследования.
– Нет, Эндрю, сейчас это нельзя назвать научными исследованиями. Ты так глубоко закопался во все это, что совсем потерял всякие ориентиры. Ну ладно, я обещал не читать тебе нотации, не буду. Ты просто должен мне сказать, что передать Фергюссону, и я тут же уйду. А как быть дальше – дело твое.
Возможно, во время разговора я производил впечатление спокойного человека. Душа же моя болела. Мне хотелось заверить Яна, что я по-прежнему дорожу дружбой с ним и с Генриеттой, что не хочу их терять. Но что-то удерживало меня. Думаю, я боялся, что придется заплатить слишком высокую цену за восстановление былых отношений.
Ян осушил чашку и поставил рядом с собой на пол.
– Эндрю, – сказал он. – Извини, если надоедаю. Мне необходимо тебе кое-что сказать. Обещаю, что не задержу и сразу же уйду.
В дверь постучали. Я взглянул на часы, и сердце мое екнуло: это мог быть только Дункан. Я пошел в прихожую и открыл дверь.
Не успел он войти, как тут же догадался: что-то не так. На нем было теплое пальто и мягкие кожаные перчатки. Щеки его покраснели, и волосы растрепались на ветру. Рядом с ним я чувствовал себя слабым.
– В чем дело, Эндрю? Вы явно не в своей тарелке.
Я покачал головой. В этот момент на пороге гостиной появился Ян с перекинутым на руку пальто.
Дункан заметил воротничок священнослужителя. Они смотрели друг на друга, как два врага, встретившихся на нейтральной территории. Ян сделал шаг вперед, и я заметил, что он старается держаться подальше от Дункана.
– Я уже ухожу, – сказал он. – Благодарю за чай, Эндрю. Я передам Джеймсу Фергюссону твои слова. Помни, мы всегда рады тебя видеть.
– Да-да, спасибо. – Пытаясь разрядить обстановку, я представил их друг другу: – Дункан, это Ян Гиллеспи. Он преподает в Новом колледже. Ян всегда помогает мне в работе.
– Не сомневаюсь, – промолвил Дункан, стягивая перчатку и протянув руку. – Дункан Милн, друг Эндрю. – Он помолчал. – Разве мы с вами не встречались? Ваше имя мне кажется знакомым.
– Возможно, мы и сталкивались друг с другом. Эдинбург – город маленький. А ваше имя, мистер Милн, мне хорошо известно. Теперь прошу извинить. У меня сейчас семинар.
Он еще раз поблагодарил меня и ушел, помахав мне в дверях рукой. Лицо его было озабочено.
– Да он же священник, – сказал Дункан, проходя вперед меня в гостиную. – Я и не знал, что у вас такие экзотические друзья.
– Ян мне не друг, – солгал я. Мне было больно произносить эти слова. – Но он хороший социолог в области религии, специалист по Бергеру.
Когда Дункан уселся, я суетливо собрал чайную посуду и поспешил вынести ее из комнаты.
В этот вечер, впервые после нашего знакомства, мы заговорили на личные темы. Он рассказал мне, что отец его был врачом, а богатство досталось им от деда, занимавшегося импортом тканей. Он торговал с Ливией и Северной Африкой.
Милн никогда не был женат, но в его жизни было несколько женщин, от которых у него не было детей. Сейчас он жалел об этом, и не только потому, что некому передать наследство. Больше всего его угнетало то, что его знания, особенно в области оккультных наук, которые он приобретал в течение всей жизни, умрут вместе с ним.
Он, казалось, немного боялся смерти. Он несказал, почему. Мне думалось, что он тоже утратил близкого человека и, несмотря на свое знание оккультизма, не мог заставить себя поверить, что другой жизни не будет и он не встретится с той, кого потерял. Во всяком случае, таковы были мои первые впечатления. Только потом я понял, что страх его происходил не от недостатка знаний, а наоборот – от их избытка.
Он рассказал мне, что родители его умерли: отца нечаянно подстрелили, а мать свела в могилу болезнь рака. Это побудило меня рассказать ему о Катрионе, хотя поначалу я мысленно зарекался не делать этого. Он выслушал мою историю с сочувствием человека, который – так мне тогда показалось – перенес такую же потерю.