Я стоял, дрожа и чувствуя, как на меня волна за волной накатывает сильная депрессия. Смерть Катрионы вспомнилась мне так живо, как будто она случилась только вчера. Тем временем маленькое помещение наполнялось другими темными воспоминаниями, уродливыми и безжалостными, как если бы страх и отвращение, и жестокость глубокой древности были собраны в одном месте. Я почувствовал, что меня охватывает еще одно чувство – убежденность в том, что возле меня находится абсолютное зло, что-то, более темное и древнее, чем сама земля.
Я посмотрел на д'Эрвиля, пристально за мной наблюдавшего.
– Вы чувствуете это? – спросил он.
– Это... ужасно, – ответил я. – Мне кажется, меня сейчас вытошнит.
– Тогда вернемся, – предложил он. – Вы, значит, пока не готовы.
В подвале д'Эрвиль закрыл люк, служивший входом в храм.
– Вы еще вернетесь сюда, – сказал он. – Когда станете сильнее, вы поймете больше. То, что переполняло вас сегодня, было эмоциями жертв, когда-то здесь умерших. Помещение наполнено их болью, и если вы настраиваетесь на эту волну, она вас захлестывает. Но со временем вы узнаете, что тут сокрыты и другие ощущения. Когда станете старше и мудрее, вы сможете их почувствовать. Ощущения мастерства, глубокой радости.
Мы поднялись наверх, в комнату с видом на море.
– Что конкретно вы чувствовали? – спросил д'Эрвиль. – Вам будет легче, если вы это проанализируете.
Я рассказал ему, как умел: то, что я пережил, было так трудно выразить словами.
– Самое ужасное было в начале, – сказал я. – Я вспомнил кое-кого, кого знал, но кто умер, и я как будто заново пережил ее смерть. Все так свежо, словно случилось только вчера.
– Это обычное явление, – заметил он. – Комната отыскивает самые горькие моменты в нашей жизни, восстанавливает их и посылает тогдашние ощущения в мозг. Первая ступень в преодолении этого – приобретение контроля над своими чувствами, – он помолчал. – Человек, о котором вы упомянули, вероятно, Катриона?
– Да. Как вы узнали?
– Дункан рассказал мне о ней, о том, как тяжело на вас подействовала ее смерть. Мне очень жаль. Дункан говорит, что она была очень красива.
– Да, – ответил я. – И к тому же добра и забавна. Я по ней страшно тоскую.
– Это естественно. У вас при себе есть ее фотография?
Я вынул из кармана фотографию и протянул ему. Взяв ее, он улыбнулся. Я заметил, что пальцем он проделал те же круговые движения, что и в свое время Дункан, как если бы он заключил в круг лицо Катрионы. Он тоже прошептал какие-то слова.
– Это единственная фотография, которая у вас есть? – спросил он.
Я покачал головой.
– Нет, у меня их несколько. Я редко на них смотрю. Но мне нравится, когда они рядом.
– Можно мне взять эту? Чтобы я всегда помнил о вашем горе.
Я помедлил. Я уже отдал Дункану снимок могилы Катрионы, так как считал его своим другом. Но д'Эрвиль практически незнакомец. С другой стороны, он любезно принял меня и приглашал снова посетить его. От него нельзя было отмахнуться.
– Хорошо, – решился я. – Если хотите.
– Очень хочу. Дункан говорил правду. Она необыкновенно красива. А в моем возрасте полезно вспоминать о красоте.
Я вскоре ушел. День клонился к вечеру, и солнце уже не так жгло. Воздух был еще теплым, но в ветерке, дувшем с моря, ощущалась свежесть. Голова моя была еще полна впечатлений и мыслей, от которых мне хотелось отвлечься. Поэтому я пошел по городским улицам, мимо кафе и магазинов. В конце бульвара я увидел вывеску главпочтамта и вспомнил, что попросил секретаря факультета в Эдинбурге, если им вздумается связаться со мной, направлять письма до востребования в Танжер.
Я долго простоял в очереди, которую, казалось, коварно заморозила марокканская бюрократическая машина. В конце концов, мне вручили небольшую пачку писем. Два из них были из университета – мне прислали формы, которые нужно было подписать; одно из Нового колледжа, сообщавшее, что в моих услугах как преподавателя на семинарах они больше не нуждаются. Последнее – от Генриетты Гиллеспи.
Неподалеку от почты был бар. Я зашел туда, сделал заказ и стал читать письмо Генриетты. Оно было написано мелким почерком, торопливо и несколько небрежно, что было на нее непохоже, как будто писавшую подгоняли недостаток времени или тревога.
"Ян болен,– писала она. – Он попросил меня написать Вам, хотя это и нелегко. Последняя наша встреча была не слишком веселой, не так ли? Быть может, следующая будет удачней. Не знаю. Я вообще не знаю, встретился ли мы снова. И я думаю... я боюсь, что Ян умирает.
Он заболел через несколько дней после того, как навестил Вас. Сначала это напоминало простуду. Но он никак не мог от нее избавиться. Спустя несколько недель у него поднялась температура. Она держалась более десяти дней. Потом он вроде бы выздоровел и пошел на работу, а в начале июня стал раздражительным, поведение его совершенно изменилось. Он стал холоден ко мне, чего раньше никогда не случалось. Болезнь вернулась – и в более тяжелой форме. У него постоянные головные боли.
Врачи не понимают, в чем дело. Симптомы не похожи на то, с чем они до сих пор сталкивались, анализы ничего не показывают, лекарства не действуют. Он несколько раз ложился в больницу, но без результата.
Иногда температура спадает, и на день-другой у него наступает просветление. Потом возобновляются головные боли, а с ними– и галлюцинации. Они очень напоминают те, что мучили вас в прошлом году. Вчера он сказал мне, что видел во сне человека в капюшоне на длинной темной улице и слышал много голосов.
Он хочет увидеть Вас. Я сказала ему, что вы за границей и до конца лета не вернетесь, что с Вами никак не связаться, но он все равно настаивает, чтобы я попыталась Вас найти. Он хочет что-то Вам рассказать. Мне он не говорит, что именно. Я думаю, он за Вас боится, мне кажется, он что-то знает о Милне.
Эндрю, я не хочу волновать Яна. Мне кажется, что встреча с Вами его взволнует, но он страшно нервничает оттого, что я все откладываю написать Вам. Ну, вот я и написала, если только письмо это до Вас дойдет. Если можете, приезжайте, если нет – напишите. Ваше письмо может немного его успокоить. Если Вы порвали с Милном, напишите, пожалуйста, ему об этом. Мне кажется, он боится его больше всего на свете. Хотя нет, есть кто-то из его компании, о ком Ян хочет предупредить Вас. Он говорит, что Вы должны знать что-то, иначе будет слишком поздно".
Она начата писать что-то еще, но потом вычеркнула и начала снова. Возможно, с тех пор прошло немного времени. Почерк ее стал еще более неуверенным.
"Вчера вечером на ступенях нашей лестницы что-то притаилось. Я не знаю, что это было или когда это опять появится. Но все время, пока оно там находилось, у Яна была высокая температура. Когда он пришел в себя, то спросил, там ли оно еще. Я ничего не видела, но слышала звуки.
Приезжайте, если можете, но только быстрее. Он слабеет с каждым днем. Я думаю, он долго не протянет, если Вы не приедете и не уверите его в том, что все хорошо. Генриетта".
Глава 11
На следующее утро мы отправились в Фес. Я слишком далеко заехал, так что возвращаться не было никакого смысла. И, если честно, я боялся Дункана. Кто знает, что он сделает, скажи я ему, что вместо того, чтобы продолжить путешествие, я помчусь к постели больного друга-священника. Я успокаивал себя, говорил, что Генриетта преувеличивает: не может быть, чтобы Ян был так уж плох; в Эдинбурге лучшие медицинские силы Европы, в конце концов, впереди еще много времени. Самое лучшее было позвонить по телефону или написать письмо по приезде в Фес.