Не получилось, я прижалась к стене и поняла, что проход закрыт. И обиделась на глупую стену, слепую бабушку, исчезающую вечно маму, злого домового морочащего мне голову, себя неуклюжую, косноязычную. Почему нельзя изъясняться мыслями — ведь так проще и понятнее и все встает на свои места.
`Ба, почему ты меня не слышишь'? — уставилась на бабушку, готовая зареветь от бессилия.
`Потому же, почему не видит меня', - высунул из стены мордочку домовой.
`А почему'? — я попыталась схватить нахала за носик и вытащить наружу, показать бабушке, но ладонь шлепнула по стене.
— Ах, солнечный зайчик! Ах, он играет с тобой! — умиляясь, всплеснула ладонями бабушка. Ну, до чего тупа! — начала злиться я. Плюхнулась на пол и заревела.
А вечером, когда мама была уже дома, услышала их с бабушкой разговор:
— Домового сегодня видела.
— К чему? — задребезжало беспокойство в голосе мамы, и я притихла озадаченная им, и вместо того, чтоб высказаться, напомнив бабушке о дневной встрече, заверить — и я, и я видела, лишь сунула палец в рот.
— Не знаю к чему.
— Что думаешь?
Да, что здесь думать? — чуть не бросила я.
— Думаю, скоро съедем.
— Фу-у, — успокоено выдохнула мама. — Это и без него ясно.
Вот люди! Ясно им — а что ясно-то?!
Я пошла искать по квартире домового: пусть мне все расскажет, пояснит! Схвачу за нос, и буду держать, пока не выпытаю нужную мне информацию:
`Артефакт?! Артефа-акт'?!
`Чего обзываешься'? — уставились на меня два глаза, проявившись с краю тяжелой портьеры. Я хихикнула — шторы с глазками казались смешными. Домовой обиделся и исчез.
`Нечисть, ты куда'? — расстроилась я.
Домовой появился со спины и рявкнул в ухо:
`Я тебя Крысой обзывал'?!
Я села от неожиданности и всхлипнула, готовая разревется.
`Почему Крыса'?
`Потому что Кристина'!
`Опять это имя! А-а-а'! — сморщилась от обиды.
`Плакса-вакса'! — бросил домовой.
Я нахмурилась, передумав реветь:
`А что это'?
`Чего — это'?
`Плакса-вакса'.
Домовой вздохнул: `вот и ругайся с тобой. Ладно, не реви. Чего хотела-то'?
`А ты? Бабушка тебя видела, а ты говорил, они тебя не видят'.
`Не всегда. Иногда показываюсь', - почесал носик в раздумьях: `предупредить хозяйку хотел, чтоб не съезжала'.
`Так она видит тебя, когда ты хочешь, чтоб видела'?
`Ну'.
`А зачем? В прятки играешь'?
`Чего Зина матери твоей сказала обо мне'?
`Она подумала, что ты благословляешь на отъезд'.
Домовой вздохнул: `да-а… теперь понимаешь, что не в прятки играю, а просто не беспокою. Смысл, все равно ничего не понимают. Я им про одно, они про другое'…
`А почему они не понимают? У тебя не такой язык? Или с ними, что не так? Может, ты невнятно выразился'?
`Ага. Куда уж яснее — Маас сбежала, муравьи пришли, я показался'.
`Давай я им скажу, что уезжать не надо'.
`И чего'? — грустно улыбнулся домовой.
`Меня они поймут'.
`Не поймут, не послушают'.
`Почему? Я же не исчезаю и я человек'.
`Так человек человека еще реже слышит. Слушает — да, но не понимает'.
`А почему? Мысли в голову не проходят или звуки в уши'?
`Потому что думают о пустяках, а главного не видят'!
`А почему? Надо показать'.
`Ну, иди, попробуй. Иди, иди. Сама убедишься, что они слышат лишь, что хотят слышать и видят тоже самое'.
`Это как ты? Когда хочешь, появляешься, когда нет — нет'.
`Примерно. Мое дело предупредить, а их внять или не обратить внимания. Я влиять на людей не могу, нельзя это. И вообще, не обязан я им'!
`Почему'?
`Почему, почему'?! — забухтел домовой раздражаясь: `потому! Отстань'!
Развернулся и ушел в диван.
Я посидела, складывая и укладывая в голове услышанное и опять полезла к домовому, хоть и чувствовала — зря. Нервный он что-то — мерцает его шерстка голубым холодным светом. Тронь — искры посыпятся. `А почему он такой? Особенность нечисти'?
`Душевного состояния'! — рявкнуло из дивана. Я подошла и заглянула под него, надеясь увидеть злюку. Нет его, значит, внутрь залез, забился в угол. `А почему'?
`Потому'!! — выскочил из спинки, перепугав меня. Глаза большие, вытаращенные, сверкают, молнии метая, шерсть дыбом, искрится, тело — шар надутый, ручки ножки как щупальца вьются в воздухе.
— А-а-ааааа!! — закричала я.
Домовой метнулся в сторону: смел стул, уронил вазу, исчез в стене и принялся бушевать уже на кухне — грохая, бухая, брякая крышками кастрюль.
Прибежала мама и принялась меня успокаивать. Она была уверенна что я хочу спать, поэтому капризничаю, проказничаю, и доказать ей обратное было невозможно. Меня умыли и сунули под одеяло:
— Спи солнышко.
— Ма, зя зать.
— Я здесь, я здесь, маленькая.
Она что глухая?
— Ма! Зя за-ать!
— Сказку про зайчика? Почитаю. Где у нас книжка?
Я плюхнула ногой о матрац: тупость какая! Какое из произнесенных мною слов обозначает зайца, а какое сказка? Я сказала: мама, нельзя уезжать! Что невнятно, непонятно?
Пришлось потренироваться, мысленно произнеся незамысловатую фразу раз пять, а потом выдать по слогам:
— Ма-ма, не-зя-а уз-за-ать.
— Нужно, Кристина. Спать пора. А спать нужно в постельке, под одеялом.
Она чего подумала? Что услышала? — удивилась я.
— За-ать!
— Да, да, лежать, нужно лежать, — сказала, открывая книжку и готовясь прочесть мне красивую историю.
Она, на каком языке слышит и говорит? А я? А думаем тоже на разных?
Я вздохнула, понимая домового: тяжело с людьми, ой, тяжело…
И чего я на свет появилась?
Урок шестой
Мы переехали. Светлые обои, с привычными, веселящими глаз звездочками сменились на серые тона грязных стен. В них жила нищета, болезни и обиды. С первой принялась бороться мама, но так в ней и состарилась, не понимая, что проиграла заранее, въехав в эту квартиру. С обидами принялась бороться бабушка, но получалось с переменным успехом. Я же приняла на себя бой с болезнями. Я пробовала их на вкус, и они с радостью принялись общаться со мной, переселившись в хрупкий детский организм. Но тогда я не знала, что понравившееся мне тело возмутительно уязвимо и смело перехватила сразу половину обжившихся в квартире болезней. Я была не знакома с ними, как еще не понимала возможности своего организма, и они казались мне родственниками полуночницы, которых при моем-то резерве и безграничных возможностях я спокойно переварю и выплюну как соску-пустышку.
Не тут-то было. Противные бяки и буки оказались сильней и с радостью забравшись в меня свалили одномоментно и нещадно. Я ловила их по телу, они ускользали и крючили его болями, ломали и расшатывали как хулиганы забор. В жару и бреду я отмахивалась от них руками, рвала их зубами и выплевывала вместе с пищей и лекарствами. Мама терпеливо выхаживала меня, не помогая ни на йоту, бабушка вздыхала и шепотом, втихаря от мамы, молилась. Молитвы были забавными, и легким облачком взмывая под потолок, там и оставались. Грешна была бабуля, но о том и не помышляла. Верила в признанный всеми образ и не верила, потому что сама его не видела и не придумывала. Бабушкины бдения меня занимали, а мамины вечерние чтения убивали. Тогда я поняла, что книги как люди и предметы: одни забирают силы, другие дают. Как назло, мама выбирала именно отбирающие силы. Я мучилась от инсинуативных историй чужого мозга и заходилась в кашле, плевала части залезших в меня болезней.