Понятное дело, что серьёзно разбираться с каждым заключённым никто не спешил. Были дела поважнее. И народ куковал там, чуть ли не до самого образования ГДР. Причём, в условиях, не сильно отличавшихся от фашистских. Разве что кормёжка была немного лучше. Цифра же умерших в таких лагерях уже после Победы коллегами Мирской называлась изрядная. Помниться я тогда попытался даже ввернуть что-то такое умное про кровавую гэбню. И тут же получил отповедь, что называется, по первое число.
— Ты, Гаврила, больше так языком не ляпай, — нахмурилась Сталина, — у каждого времени свои мерки! Вон, рядом с тобой Валя Примак сидит. Да, да! Ты её ласково тётей Валей кличешь. А ведь она сорок лет органам отдала. И не за звёзды с орденами служила. Её работа в архивах помогла найти сотни фашистских прихвостней! Ты и не представляешь, сколько этих тварей после войны по нашей советской родине расползлось да по щелям забилось.
— Да я же… — дёрнулся было я оправдаться.
— Сиди уж, великий умник, дитя интернета. Понятно, что сам факт таких лагерей на взгляд современника выглядит как акт сталинских репрессий. Может быть. Но лишь в малой части. Ты же врач, задумайся хотя бы с профессиональной точки зрения. Вот, к примеру, освободили наши лагерь: концентрационный, военнопленных, остарбайтеров — не столь важно. Большинство народу там практически обеими ногами в могиле. И это не сотни, тысячи человек! Поверь на слово, большинству уже ничем не поможешь. Хоть лечи, хоть корми. Ясное дело, организуются лазареты, госпитали. В основном армейскими силами при содействии новой немецкой администрации. Прямо на месте. Кругом же разруха, нищета и голод. Но и фильтрация необходима. Ежели узник — доходяга, в чём только душа держится, — тут уж и без разбирательств понятно, а если не совсем так? Порядок опять же должен быть: документы, списки, регистрация. Немцы в этом отношении большие аккуратисты всегда были. Если не уничтожено в соответствии с приказом, не утрачено, то всё честь по чести: получите, товарищи победители, распишитесь. А это же горы бумаги. На всё время нужно, переводчики, в конце концов. Да мало ли! Это тебе не кино, Гаврила, когда наши на танках валять ограду лагеря, а радостные узники запрыгивают на броню или вприпрыжку бегут за освободителями. А в следующем кадре все вместе с гармошками и цветами возвращаются эшелонами домой. Даже при современном уровне медицины большинство истощённых заключённых не удалось бы восстановить. По одной простой причине: на всех не хватило бы ресурсов.
— Так я и не спорю. Мне другое непонятно. Почему при всей описанной вами сложной и тщательно организованной системе фильтрации, изучении документации лагерей и прочем большая часть информации так и осталась похоронена в архивах на полвека?
— Это ты к чему сейчас повернул? — на этот раз встрепенулась та самая «тётя Валя», оказавшаяся ветераном органов.
— Ну ведь наверняка тысячи числившихся пропавшими без вести в тех самых списках и лагерных документах. Вы же сами сказали: немцы аккуратно вели архивы.
В ответ тётя Валя и Моисеевна лишь замолчали, обменявшись взглядами, затем Мирская, тяжело вздохнув, потянула к себе один из блокнотов, во множестве разложенных в её квартире: на столах, прикроватных тумбочках и даже в кухонных шкафчиках.
— Из твоих кто-то не вернулся с войны, Гаврила? — Сталина сняла колпачок с архаичной перьевой ручки.
От неожиданного вопроса я даже немного растерялся. Бабушки давно вычислили истинную природу моего возмущения и молниеносно сделали железные выводы. Теперь так просто не отстанут.
— Дед, летом сорок второго, без вести…
— Понятно, — кивнув своим мыслям, пробормотала Моисеевна, — что-нибудь ещё про него знаешь?
— Да почти ничего, — я коротко поведал о скудных свидетельствах бабушки и однополчан, — понимаю, мало, но это всё, что известно.
— Молодой человек, — снова вступила тётя Валя, — «мало» — понятие растяжимое. Она перехватила у Сталины блокнот и отодвинула блюдце с чашкой. В следующие пятнадцать минут я удостоверился, что из любого «мало» можно выжать гору полезной информации. Мда, права поговорка «бывших нквдэшников не бывает».