Я, верный обещанию, продолжал молчать, стараясь всё же идти так, чтобы расстояние между мной и Ольгой было минимальным. Почему-то сегодня присутствие этой женщины рядом возбуждало сильнее, чем любые мысли и фантазии с её участием накануне.
— Благодарю, Гавр, — неожиданно произнесла Вревская. При этом лицо её вновь приняло серьёзное и…какое-то умиротворённое выражение, — полагаю, в молчании больше нет нужды. Правда, правда! Довольно мрачного настроения. Лучше расскажите что-нибудь. Я слышала от ваших сослуживцев из штурмового батальона, что вы мастер сказки пересказывать. Порадуйте спутницу.
— А, может, лучше стихи? — выпалил я и тут же прикусил язык. Но было уже поздно. Блин, я же ни фига не помню, какие стихи сейчас уже есть, а какие ещё не написаны!
— Ой, и стихи, и стихи обязательно! Но потом обязательно сказку! — захлопала в ладоши Вревская, немедленно превратившись в капризную девчонку. И я легко представил её школьницей, вернее, гимназисткой. Тем боле что серое одеяние сестры милосердия к этому располагало.
И я мысленно плюнул: какая разница? Спалюсь, не спалюсь? Сколько мне тут осталось. А ей? Этой девчонке. Пусть она хоть трижды баронесса. Жизнь проходит, а кругом война, тиф, грязь и смерть. Да мало ли что ещё? Я сам завтра свалю за речку в батальон и займусь плотным поиском Демиурга. «Подарок» Смотрящего пока не сработал, но там, за речкой, наверняка заработает.
А если завтра какой-нибудь шальной немецкий «чемодан» превратит моё тело в ошмётки плоти и всё пойдёт прахом, запуская новый виток миссии…не всё ли равно, что сегодня узнает Ольга?
— Эй! Гавр? Очнитесь! Вы где витаете? — оказывается, я продолжал идти, абсолютно не видя ничего перед собой, и не заметил, как Ольга оказалась на несколько шагов позади.
Пришлось встряхнуться.
— Тогда, пожалуй, и правда стихи! Точно, для начала, стихи… — и почти сразу начал читать. Просто так, влёт. Всё, что пошло на ум. Не обращая внимание на внутреннюю дрожь от столь притягательного и будоражащего смущения слушательницы, не отрывавшей от меня взгляда.
Начал с почти полузабытого школьно-студенческого джентльменского набора, используемого для охмурёжа сокурсниц, не особенно искушённых в лирике Маяковского, Гумилёва, слегка разбавленного Есениным, Блоком. Ну и без Александра Сергеевича никак. Он же наше всё!
Затем, обнаглев, ещё более возбуждённый молчаливым восторгом баронессы, не отрывавшей от меня распахнутых серых глаз, перешёл на Высоцкого, а потом и на любимые строки Киплинга, что неожиданно заставило баронессу уже через несколько минут подпевать исполняемой мной с лёгкой фальшью «На далёкой Амазонке…», плавно перетёкшей в задорную и беспроигрышную «Мохнатый шмель — на душистый хмель…». И вполне предугаданный экстаз потрясённо внимающей каждому слову слушательнице от стихотворения «Серые глаза рассвет…»
Час пролетел словно вздох. Я почти охрип, но был, как ни странно, счастлив. А кто бы ни был от льстивого внимания столь притягательной девушки? Ольга оказалась великолепной слушательницей, тонко чувствующей настроение и ритм. И пела баронесса во сто крат лучше новоиспечённого ефрейтора, которому если не медведь, то барсук точно оттоптал как минимум одно ухо.
— Я знала, что у вас, Гавр, потрясающая память, но эти строки…волшебство. И читаете вы…как бы это сказать, немного странно и совершенно иначе принятого в обществе канона, по-особенному расставляя акценты. Вот что значит самобытность и свободное образование. Да и многое из прочитанного вами я слышу совершенно впервые! — она подняла лицо к серпу луны и повторила недавно услышанное с придыханием:
Синие глаза — луна,
Вальса белое молчанье,
Ежедневная стена
Неизбежного прощанья.
— Как же это прекрасно! Чьё это? Гениальные строки… Ну же, скажите, не томите! Кто автор? — она крепко вцепилась в рукав моей шинели и начала его теребить.
— Джозеф Редьярд Киплинг, баронесса. Вы не можете не знать выдающегося поэта и писателя Великобритании. Хотя бы потому что наверняка, если уж не читали, то хотя бы открывали «Книгу джунглей».
— Боже мой, так это Киплинг! Гавр, он же Нобелевский лауреат! Один из любимых писателей моей мама. До сих пор помню, словно это было вчера, рождественский вечер, свет восковых свечей и голос мамы: «Я научил тебя Закону Джунглей — общему для всех народов джунглей, кроме Обезьяньего Народа, который живёт на деревьях. У них нет Закона. У них нет своего языка, одни только краденые слова, которые они перенимают у других, когда подслушивают, и подсматривают, и подстерегают, сидя на деревьях. Их обычаи — не наши обычаи. Они живут без вожака. Они ни о чём не помнят…»