Солнце поднялось уже высоко, палило нещадно, роса, выпавшая за ночь, высохла, и люди заспешили на гумно, на молотьбу. Когда кто-то появлялся в поле ее зрения, проходил по улице, она вздрагивала, тревожилась. Давал себя знать затаенный страх, долгое и напряженное ожидание: ”Что же будет, когда появится Егнат?”
И он появился. Все это время он отсиживался дома и теперь, выйдя, сделал вид, что не замечает стариков, и похромал мимо, словно направляясь, как все, на гумно. Старики встали, когда он поравнялся с ними, но Егнат даже глазом не повел в их сторону – с такой гордостью вскинул голову, будто он только что в одиночку взял Карскую крепость, а они, труса празднуя, где-то прятались в это время.
Наверное, Гиго позвал его, – раз, другой, – но Егнат не отозвался, и тогда до Матроны донесся грозный окрик:
– Ты что, парень, не слышишь?! Разве я не тебя зову?
Егнат остановился и резко, насколько позволяли костыли, повернулся к старикам. От него можно было ждать всякого, и Матрона не могла оставаться безучастной. Она забежала в сарай, схватила вилы и, как бы поспешая на то же гумно, двинулась в их сторону. И еще не дойдя, услышала голос Егната:
– Мне не о чем разговаривать с врагами народа! От отцов до сыновей, до малых детей они все – убийцы! Фашисты! И женщины их такие же! Раньше они бросались на людей с ножницами, а теперь хватаются за вилы!
Она поняла, что ей не нужно было выходить на улицу: пожалела, да было поздно. Поганый язык Егната уже сделал свое дело: старики повернулись и с недоумением уставились на нее. Матрона не сразу догадалась, почему они так смотрят, потом спохватилась и потупилась в смущении: она шла с вилами наперевес, и вид у нее, конечно, был угрожающий.
– Дочка! Куда ты идешь? – послышался негромкий вроде бы голос отца, но по тону было ясно – отец рассердился.
– На гумно, – она кивнула в ту сторону.
Егнат рассмеялся ехидно:
– Тяжелые у тебя вилы, а? Наверное, очень тяжелые. Одной рукой не удержишь, потому и схватилась двумя. Конечно, конечно, вилы намного тяжелее ножниц.
– Замолчи! – крикнул на него Гиго.
Ее отец стоял, как вкопанный, и молча слушал их.
– Твой отец проделал большой путь. Торопился в дом своего знаменитого зятя, устал, проголодался, а ты даже поесть ему не предложила. Не угостила! Какой позор! Всему селу позор! – на этот раз никто не останавливал Егната, он сам вдруг осекся.
Наступило молчание. Именем Джерджи Егнат хлестнул и ее саму, и ее отца, но что касается угощения – тут он промахнулся, конечно: ее отец давно уже сидел у них во дворе, и до сих пор никто не пригласил его к столу.
Матрона вздрогнула, услышав вдруг неожиданно громкий оклик отца:
– Дочка! Иди-ка сюда!
Тон его был так суров и непреклонен, что и мертвого заставил бы повиноваться.
Вилы выпали из ее рук, и она подошла к отцу. Вопросительно взглянула на него. Отец взял ее за руку.
– Гиго, – проговорил он тем же тоном. – Она вышла замуж в ваше село, она ваша невестка. Но я ее отец и, пока жив, никому не позволю оскорблять ее. В конце концов, она ведь женщина, а на женщин и собака не лает. Почему же твой сын так разговаривает с ней?! Может, они равны во всем?! Может во время сенокоса он скашивает столько же, сколько она?!
Гиго стоял, опустив голову, и молчал.
– Она не косой, она ножницами работает, – прокаркал Егнат.
– Ты, наверное, совсем потерял совесть! Да о какой совести с тобой можно говорить?! Тот, кто ругается, как баба, кто с топором нападает на ребенка, тот не может считаться мужчиной! С таким и говорить не стоит!.. Гиго, я к тебе обращаюсь. Я никому не угрожаю, грозят только пустобрехи, дурные головы. По-моему, мы хорошо знаем друг друга. Но я еще раз повторяю: я отец и никогда не спущу тому, кто издевается над моей дочерью. Я не для того выдал ее замуж в ваше село, чтобы она здесь с мужчинами дралась! Если этот парень, ее муж, и в самом деле повредился умом и подался к немцам, пусть Бог накажет его. Но не забывайте и другого: он ваш односельчанин, здесь воспитан и, если кто-то и виноват, то вы сами. Не моя же дочь его воспитывала?! Так что разбирайтесь между собой!
– Выходит, что и я виноват?! – вспыхнул Егнат.
– А в чем вина моей дочери?
– В чем ее вина? Ты спрашиваешь, в чем ее вина?! Посмотри и сам поймешь! – Егнат отбросил костыли и остался стоять на единственной своей ноге. – Посмотри-ка сюда! – кричал он. – Бог повелел мне ходить по земле на двух ногах! Так почему же я не хожу на них?! Или я не достоин ходить по земле на двух ногах?!
– При чем здесь моя дочь?
– В чем она виновата, ты спрашиваешь?! Как это в чем виновата? Я ненавижу своих врагов. Все мои враги мне одинаково ненавистны. Кто сможет доказать, что в эту мою ногу не целился Джерджи? Что не его пуля оторвала ее? Ты можешь доказать мне это?! Так почему же ты просишь меня выделить его среди врагов и не мстить, не трогать его?!
– Иди домой, – сказал ему Гиго.
– Как я пойду, как?! – обезумел Егнат. – На этих костылях? Не хочу, мне надоели подпорки! Люди же ходят без них! – он уставился на отца Матроны. – Давай! Если ты добрый человек, сделай так, чтобы я пошел! Научи меня! Заставь! – он начал прыгать на одной ноге. – Может быть, ты это называешь ходьбой? Если называешь, значит, я хожу! Смотрите, смотрите, сколько я пройду!
Он стал прыгать из стороны в сторону, оступился в конце концов и упал.
– Заставьте меня ходить! – кричал он. – Почему вы стоите, почему не заставляете меня?!
Все молчали.
Гиго вытер слезы.
– Иди домой, отдохни, – сказал он сдавленным голосом.
– Нет, нет! Будьте мужчинами, заставьте меня ходить! Научите меня, приделайте мне ногу! – крик его перешел в рыдание.
К нему подбежали его мать и жена. Подхватили его подмышки, попытались поднять. Он не давался, отталкивал их.
– Приделайте мне ногу! Не хочу, чтобы меня вели! Не хочу висеть на деревянных подпорках! Я хочу ходить по земле на своих двоих! По земле, на которой я родился! Заставьте меня ходить!..
С большим трудом его увели домой.
Старики постояли еще немного, помолчали, потом отец Матроны сказал Гиго:
– Прости меня. Дай Бог вам всего хорошего.
Гиго вздохнул горестно:
– Пусть твои болезни перейдут ко мне, не знаю, что и сказать… Нога-то еще ничего, не он один остался без ноги. Хуже другое. С головой у него не все в порядке. Будь же ты проклят, Бог богов, если допускаешь такое! Мой тихий, добрый мальчик превратился в волка. И говорить с ним невозможно, и работать он не может – не знаю, как будет жить…
12
Отец был растерян. Молча пообедал и тут же собрался домой.
– Потерпи еще немного, – сказал он, когда, провожая, она вышла следом за ним во двор. – Может, Гиго успокоит этого несчастного, образумит его. А может, и от Джерджи весточка явится. Если нет, переедешь в родительский дом… А за ребенка не беспокойся. Терпи, дочь, ничего не поделаешь, надо терпеть…
Он ушел, и дом опустел сразу; она посидела еще некоторое время, думая о том, что надо идти на гумно, где ее встретят косые взгляды односельчан, недобрые их усмешки и намеки, но колхозные работы были в самом разгаре, и оставаться в стороне было еще хуже. Она поднялась со вздохом, взяла вилы и пошла к людям. Односельчане – и стар и млад – знали, конечно, о встрече ее отца с отцом Егната, и она поняла, что перед ее приходом говорили именно об этом: все умолкли разом при ее появлении, смутились – никто ни о чем не спросил, не поинтересовался. Смутилась вдруг и она сама. И если, увидев утром Егната, орущего и прыгающего на уцелевшей ноге, она испытала жалость, то теперь к ней примешалось и чувство вины. Ведь это она и ее сын так или иначе виноваты в жалком, плачевном положении этого парня: война искалечила, почти убила его, а изза них он лишился последнего – надежды на будущее. От этой мысли ей стало совсем плохо, она не смела поднять глаза, взглянуть на людей, но чувствовала при этом, что и они испытывают что-то похожее, не зная, как вести себя с ней, о чем говорить. Возможно, на них подействовала сдержанность ее отца, которого не вывело из себя даже дикое поведение Егната.