А может, это был розыгрыш?
Сердце ее похолодело: а что если и вправду разыграли ее?! Не дай Бог! Она сделает такое, чего никогда еще не видывали в Осетии! Опозорит их, сотрет с лица земли!.. Они же – Чатри, Ната, Венера, Солтан – смотрели на нее с какой-то непонятной растерянностью, и душа ее рвалась на части. Первой пришла в себя Ната:
– Дай Бог тебе жить до скончания света! Давно надо было согласиться! – она произнесла это с улыбкой, но в голосе ее слышались жалость.
Тут-то Матрона и поняла, наконец, чем было вызвано их удивление: в тот миг, когда она дала согласие на замужество, прежняя Матрона – независимая, дерзкая, гордая – исчезла, канула в прошлое, и перед ними предстала старая женщина, бедная, жалкая, несчастная в своем одиночестве, готовая на все, лишь бы приткнуться к чьему-то теплому обжитому углу. Она увидела себя их глазами и выпрямилась, словно вырываясь из оков, и уже вдохнула, чтобы сказать, отречься от своих слов, но вспомнила о сыне – ради него она и не такое готова была вытерпеть.
– Матрона! – радостно вскрикнула Венера, кивнув на Солтана: – Теперь у них будет две невестки из нашего села! Ты и я.
Она не нашла других слов, чтобы выразить свои чувства, но возместила это, глянув на отца взглядом победительницы и как бы говоря: теперь-то ты не скажешь, что мы дети, мы вон какое дело провернули!
Солтан тоже не стал скромничать:
– Что им передать? Когда ты будешь готова? – спросил он тоном человека, знающего себе цену.
Матрона задумалась. Ее печалил недоуменный взгляд Чатри. В селе никто ничего еще не знал, и ей оставалось лишь догадываться, как будет принята эта новость. Может, кто-то усмехнется ей вслед, кто-то посмотрит косо, а кто и словцом острым кольнет – все это придется вытерпеть, выдержать, пережить.
– Сегодня воскресенье, – заговорила она как бы сама с собой, – нет, к следующему воскресенью не успею, лучше в ту среду. К тому времени я разберусь со своим имуществом… Конечно, было бы хорошо, если бы он еще раз приехал до этого, вместе бы обсудили, уладили все дела.
– Кто? – с хитрецой спросила Венера. – Доме или его отец?
Во взгляде ее Матрона уловила отсвет затаенной насмешки – вы гляньте-ка, невеста наша жениха не прочь увидеть! Ей стало обидно – обращаются с ней, словно с девчонкой, будто она в том возрасте, когда мечтают, торопятся найти свое счастье; однако обида не заслонила главное.
– Как кто? – она с упреком посмотрела на Венеру. – Конечно, Доме. Пусть он приедет.
– Хорошо, – беря на себя эту заботу, согласился зять, – может, мы еще наведаемся к тебе. Конечно, разное бывает, если и не удастся почему-либо, в назначенный срок мы будем здесь. Постарайся к этому времени уладить все свои дела.
Все было сказано, и она понимала – пора уходить, но почему-то медлила, хотела вроде бы поговорить еще о чем-то, но никак не могла вспомнить о чем.
А Венера прямо светилась вся, поглядывая на мужа. Она знала, что он любит ее, верен ей, настоящий мужчина, одним словом, любое дело ему по плечу. Потому и живут они в мире и согласии, не то что ее отец и мать. Любуясь мужем, чувствуя себя счастливой, она помимо воли осуждала отца, который никогда не относился к ее матери с уважением, а о верности и говорить нечего, если он не пропускал даже таких, как эта Матрона. Она была привязана к матери, и той передалось ее настроение. Уловив жалостливый взгляд дочери, она все поняла, вернее, почувствовала и с укором посмотрела на Чатри, как бы говоря ему: “Видишь, как ты ошибался. Глянь, на кого ты менял меня, если осталось еще на что глядеть”. Чатри, в свою очередь, понял и дочь свою, и жену и, помрачнев, отвернулся.
Все это не укрылось и от Матроны, и ей еще раз пришлось сдержаться, но оставаться здесь она больше не могла.
– Счастливого пути, молодые, – сказала, прощаясь, – завтра, наверное, я вас не увижу.
– Хорошо, Матрона, – кивнул Солтан. – В назначенный день мы приедем за тобой. – Помолчав, он с некоторой опаской добавил: – Только смотри, чтобы мы зря не приехали.
– Как это? – озадачилась Матрона.
– А вдруг ты передумаешь?
– Правда, правда, – всполошилась Ната, – не сделай так, чтобы нас прокляли.
“Каждому в моем деле нужно больше меня”, – с грустью усмехнулась Матрона.
– Нет, сынок, нет, – сказала она Солтану. – Приезжайте.
Выйдя из дома, она приостановилась, ожидая услышать смех за спиной, но не дождалась. Значит, они посмеются позже, обсуждая ее на все лады, и после каждого слова будет раздаваться взрыв хохота.
7
Человек, наверное, боится смерти еще и потому, что никогда больше не увидит близких, дорогих ему людей. Но разве умершему нужно что-то видеть? Труднее оставшимся: сам-то он ни о чем уже не думает, не страдает и знать не знает, каково приходится тем, что жили с ним рядом и вдруг потеряли навсегда – ни взглядом переброситься, ни словом перемолвиться, ни рукой дотронуться – не дотягивается до него рука. Был и нет его. И остается лишь горькое чувство утраты… Так же и с вещами, которые достаются тебе тяжким трудом, хранят тепло твоих ладоней, следы пота и слез, и вдруг наступает день, когда ты расстаешься со всем этим, и тоже навсегда, как с жизнью расстаешься. Уходит то, что всегда было рядом с тобой, было частью твоей памяти, уходит твое прошлое, а будущего знать тебе не дано, и зыбкое благополучие твое сменяется тревогой распутья. Может, человек и трудится лишь для того, чтобы привязать себя к какой-то точке на земле, обрасти пожитками и засвидетельствовать, таким образом, приблизить к вечности свое пребывание в этом мире?..
Срок подошел, и, встав рано утром и оглядев свой дом, Матрона почувствовала себя предательницей. Сердце ее ныло, она суетилась бестолку, не зная за что схватиться, что делать. Вещи были собраны, уложены, стояли по углам, от голых стен веяло холодом заброшенности, словно здесь давным-давно души живой не было. За день до того закололи поросенка, мясо лежало на столе, разрубленное, и Матроне чудился запах крови, слабый, но муторный, и она чувствовала себя так, будто совершила убийство и теперь не знает, как замести следы. Она стояла, опустив руки, посреди комнаты, тупо смотрела по сторонам и никак не могла сообразить, что ей делать, с чего начать. Доме так и не приехал больше, прислал еще раз Солтана и тот подтвердил – в среду, то есть сегодня, они прибудут за ней. Кое-что из ее вещей сразу же увезут с собой, а за оставшимся приедут позже. Торопясь поспеть к назначенному сроку, она распродала скотину; в воскресенье сельские парни погнали отару на базар, и она попросила прихватить и ее овец. “Какую цену вам назовут, за ту и отдайте”, – напутствовала она парней, и к вечеру они привезли ей деньги. Корову же и телку и гнать никуда не пришлось, на месте купили. На корову глаз положила Ната. Матрона желала бы своей корове хозяйку получше, но Ната соглашалась на любую цену, и отказать ей не было повода. Принимая деньги, Матрона предупредила ее:
– Чего не бывает, если вернусь вдруг, за эти же деньги отдашь мне корову обратно.
Ната и с этим была согласна, даже корову, постеснявшись, не забрала пока, и вспомнив об этом, Матрона пошла ее доить.
Нашлись покупатели и на дом, но она отказалась его продавать. “Торопиться некуда, – сказала себе, – продать всегда успею. А то ведь и у разбитого корыта остаться недолго”. Она сидела, прижавшись лбом к теплому коровьему боку, и снова перебирала в памяти свои вещи – вроде, все, что понадобится ей на первых порах, собрано и уложено. И все равно дел еще было невпроворот. Тем временем с улицы послышался крик пастуха, гнавшего сельское стадо на пастбище. Она поднялась, поставила подойник с молоком на ступеньку лестницы, открыла калитку и выгнала корову к стаду. Уходя, та обернулась к ней и, словно чуя разлуку, замычала прощально:
– Му-у-у!
Мычание коровы показалось ей горьким плачем. То ли коровьи глаза были в слезах, то ли ее собственные, Матрона не разобралась. Чувствуя, что разрыдается сейчас прямо на улице, на людях, она бросилась домой. Провела рукой – слез не было, глаза словно какой-то влажной пеленой заволоклись. Она снова огляделась – нужно было с чего-то начинать, но делать ничего не хотелось. Нагромождение вещей, голые стены, беспорядок – где-то она уже видела такое, но где и когда? Вспомнила, наконец: когда умерли ее родители – сначала отец, потом мать, – остался дом, какая никакая мебель, имущество, одним словом, и надо было что-то делать. Дом она продала вскоре, а кое-что из мебели, из вещей перевезла к себе. В тот день, когда она собрала все это, понавязала узлов, родительский дом – голые стены, вещи, распиханные по углам, – выглядел точно так же, как сегодня ее собственный. Но тогда дом обезлюдел, и она управлялась с наследством, оставшимся после родителей. Все, что они нажили, тогда перешло к их дочери, их единственному ребенку, а куда она везет свой скарб сегодня, кому оно достанется? Тогда и теперь она чувствовала себя до боли одинокой, но, как ни странно, эта похожесть успокаивала, ласкала ей сердце. “Все, что есть у родителей, – думала она, – должно переходить к детям. Может, и добро, нажитое ею, достанется тому, кто и должен был стать хозяином этого дома?” Она осторожно порадовалась собственной мысли, и сразу вспомнила и достала, покопавшись в уложенных вещах, заветный сверток – вещи ее маленького сына, которые она берегла почти сорок лет, – достала и прижала к груди. Она прижимала их к груди, сидя на голой деревянной тахте, и просидела бы так, наверное, целую вечность, но со двора ее окликнули, и, спрятав сверток, она вышла на веранду. Это были соседские женщины. Они сразу же взялись за работу, а она стояла возле них и, как послушное дитя, делала то, что ей говорили. Они не могли позволить ни себе, ни ей, чтобы она уехала кое-как. Развели огонь, поставили на него котел с поросячьим мясом, стали месить тесто, чистить картошку, готовить закуски. Когда ее спрашивали о чем-либо, она лишь машинально кивала головой, соглашаясь.