– Кто она, эта чужая женщина? Как она посмела занять место нашей бабушки?
И все же она помнила о загаданном, и помимо воли подсматривала за ними. Доме и Алла ели пироги с непритворным удовольствием. В охотку ел и Уако. Но жена Доме и ее старшая дочь жевали нехотя, словно делая ей одолжение. Матрона понимала, что так оно и есть: они делают ей одолжение, признавая ее если не совсем уж своей, то и не очень чужой. Приятно было другое – Доме и Алла ели без всяких задних мыслей. Старшая дочь была похожа на мать, Алла же – на нее в девичестве.
– Моя кровь! – вспыхнуло в голове. – Моя плоть!
3
– Надо сходить на могилу бабушки, – решили за столом.
“Надо сходить на могилу бабушки, – повторила про себя Матрона и опечалилась: – А кто придет на мою могилу, если и живая я никому не нужна? А кто к тебе может прийти? – ответила она себе. – Может, ты думала, что обделив тебя при жизни заботой, люди спохватятся и возместят тебе недоданное на том свете? Будут толпами ходить на твою могилу и каждый день проливать над ней слезы? Эх, Матрона, Матрона, наверное, и среди мертвых, как в жизни, есть несчастные и счастливые. Ты никогда не думала об этом, но поверь, так оно и есть. Разве они там в одинаковых условиях, если одних, ну, не каждый день, но хотя бы раз в месяц поминают дети, а других забывают сразу же после похорон, и на сиротские могилы их никогда не капнет слеза, и стоят они, беспризорные, зарастают густым колючим бурьяном. Блаженны те, кого помнят потомки, блаженны матери, которых любят и после смерти… Но за что же мне такая доля? Почему я обделена всем, что есть хорошего на земле? Неужели и на том свете мне уготована такая же участь? О, будь же ты проклят, Всевышний! Ни на земле, ни на небе, ни между небом и землей не дал ты мне ни одного близкого, родного человека!”
– Матрона, ты пойдешь с нами на кладбище? – услышала она голос Доме.
– Как же не пойдет? Конечно, пусть идет с нами, – сказал Уако, ее муж.
Она оценила их учтивость, поняла и то, что они стараются приблизить ее к себе, принять в семью, но была во всем этом какая-то нарочитость, да и повод они нашли не самый лучший. “Зачем вы спрашиваете меня? И почему я должна идти на кладбище? Ктонибудь спросил – хочу я этого или нет? Вы сами все решили, не понимая даже, что унизили меня, совершили насилие. Хочу я или нет, я все равно должна идти, иначе вы подумаете, что я ни во что не ставлю вашу покойницу, а может, и проклинаю ее про себя. Но почему я должна ее проклинать? Что она сделала мне плохого? Пусть Бог даст ей лучшее место в раю, но и я ни в чем не виновата перед ней. Если я пойду с вами, вы каждым своим взглядом, каждым словом дадите мне понять, что самый дорогой для вас человек лежит здесь, под могильным камнем, и я окажусь лишней, и кто-то из вас подумает: “А этой что здесь нужно? Что она тут делает? Ишь, возомнила себя хозяйкой!” Так зачем же вы зовете меня на кладбище? Хотите посвятить своей покойнице? Хотите привести меня к могиле и сказать: “Вот эту женщину мы посвящаем тебе. Пока она жива, будет работать в твоем доме, а когда умрет, станет прислуживать тебе на том свете”. Может быть, я ошибаюсь? Нет? Так знайте, Матрона не даст принести себя в жертву! Матрона жива лишь именем своего сына и, пока жива, должна молиться за него, только молитвой и должна жить”…
Она вдруг почувствовала – к ней вернулась прежняя ее непреклонность.
– Нет, – сказала она и, подумав, добавила, чтобы смягчить отказ, – неудобно перед людьми… Идите сами. А я присмотрю за овцами. Волков что-то много стало, глаз да глаз нужен за ними…
Она встала, пошла искать овец.
– Радуйся, Матрона! – ругала себя по пути. – Старалась выйти замуж – вот тебе и муж. Живи в достатке, с хорошей семьей. Чего еще желать? Богатый дом, здоровый муж, дружная семья. Тебе не надо заботиться о воспитании детей, не надо думать о куске хлеба – Бог подарил тебе счастье, вот и пользуйся, живи…
– Чтоб он рухнул с неба на землю! – прокляла она и Бога вместе с собой, и продолжила в ярости: – Кто я для них?! Служанка? Конечно, служанка, и никто больше! Иначе зачем, для чего они меня взяли? Может, о несчастной жизни моей узнали, пожалели, пустили к себе – приходи, мол, пригрейся на старости лет? Чего только не пришлось тебе испытать, пора и отдохнуть, наконец, пожить без забот и хлопот… Как бы не так, Матрона! Ты нужна, чтобы прислуживать им! Присматривать за их стариком, готовить ему, стирать, подметать. Да и скоту нужен уход, и в ukebs надо кому-то прибираться. И коров не оставишь: и подоить надо, и масло сбить, и сыр сделать. А кто все это должен делать? Догадайся, Матрона! Ты ведь ни о чем, кроме замужества не думала, так что расхлебывай теперь. Работай, Матрона, трудись!
Она вспомнила вдруг Доме и Аллу, и на душе стало легче.
– Нет, сердце меня не обманывает. Не может оно ошибиться… Кровь и плоть моя, кровь и плоть.
– Пасть бы мне жертвой за вас, не смотрите на меня так, будто я вам чужая…
4
Вечером, после домашних работ, семья вновь собралась за столом. Теперь Матрона чувствовала себя уверенней.
С кладбища они вернулись к обеду. Она пришла чуть позже и, увидев их во дворе, поняла, что они еще не смирились с потерей, горюют, никак не могут поверить в смерть близкого, дорогого для них человека. Смерть отняла что-то у каждого из них, и жизнь их разом стала беднее.
“Как не позавидовать ей, этой женщине, которой они остались верны даже после ее смерти, – подумала она. – А их самих разве можно в чемто упрекнуть? Разве можно запретить им чувствовать свое горе? Успокойся, Матрона, – одернула она себя, – они и так держатся, как могут, стараются не задеть, не обидеть тебя, и ты должна быть благодарна им. Дай-то Бог и тебе понять их, принять их горе, тогда и они примут тебя и поймут: та, что сочувствует им, горюет вместе с ними, не может быть просто чужой женщиной”.
Доме стоял печальный, потерянный, думал о чем-то своем. Потом окинул взглядом домашних, увидел понурившуюся у калитки Матрону и глубоко вздохнул.
– Вот так, – сказал он неопределенно и подошел к ней. Она испугалась вдруг, почувствовала дрожь в коленях. – Вот так, – повторил он. – Нет больше нашей матери. Она никогда уже не приласкает нас, никогда не поругает. Нет Бога над нами, если такие люди, как она, умирают… Не обижайся на нас, Матрона, мы еще не привыкли жить без нее. – Он опустил голову, помолчал немного. – Не печалься, не думай, здесь нет никого, кто бы косо смотрел на тебя. Поверь мне, ты чем-то напоминаешь нашу мать. Твой голос, – он запнулся на мгновение, взглянул нее, – кажется мне знакомым, как будто кто-то близкий говорит…
Она обмерла: ждала упреков, а услышала голос родной души. Сердце ее сжалось, глаза наполнились слезами. Ей хотелось обнять Доме, прижать его к груди, к сердцу. “Доме, – хотелось ей сказать, – если qepdve не обманывает меня, то ты мой сын. Если нет, то, ради Бога, расскажи мне, как ты попал в этот дом? Кто твоя настоящая мать, та, что родила тебя?” Но она сдержалась, не промолвила ни слова. Собралась, попыталась унять слезы, боясь открыться, выдать себя.
– Пусть душа моя станет опорой вашей жизни! – сказала она дрожащим голосом.
Они, конечно, не могли понять причину ее слез и с удивлением смотрели на нее.
– Бабуся, почему ты плачешь? – обнимая ее, спросила Алла
– Знаю, что тебе трудно, – сказал Доме, – но ничего, скоро ты привыкнешь к нам.
И снова его слова взволновали ее.
– Пусть моя душа станет опорой вашей жизни, – повторила она.
И добавила:
– Как же была счастлива та, кого вы называете матерью…
Когда сели стол, Матрона почувствовала себя свободнее, чем утром. Она не встревала в их разговоры; когда обращались к ней, отвечала коротко – два-три слова, не больше. Прислушивалась к тому, что говорили за столом, стараясь понять недосказанное, уловить каждую обмолвку, но нет, о том, что ее интересовало, за столом не было сказано ни слова.
“Терпи, – сказала она себе, – твой день придет… Глядишь, старик не выдержит, проговорится, а может, я и сама у него что-то выведаю”.