Вскоре они увидели двух незнакомых мужчин. Оба были в узких, обтягивающих плавках. Один стоял посреди реки, другой – на берегу. Тот, что был на берегу, отвернулся при их приближении, и Матрона не разглядела его. Второй же поразил ее своей тучностью. Вода доходила ему до плавок, а над ними, накрывая их, свисало огромное, как бурдюк, складчатое пузо. “Вылезло, как забродившее тесто, так и прет через край, – думала она, удивляясь. – Как же богато надо жить, чтобы так разжиреть”.
Он тоже заметил их, но, как и девушки до этого, ничуть не смутился.
Белла старалась не смотреть в ту сторону.
– Собаки! – сердито бросила она и прибавила хода.
Матрона не расслышала и, догнав, спросила:
– Кто они, как ты сказала?
– Кавалеры, – ответила Белла. – Приехали с этими девицами.
– А что они делают в реке?
– Наверное, бросают хлор в воду.
Матрона не поняла ее.
– Какой такой хлор?
– Обыкновенный.
Решив, что Белле надоели ее вопросы, Матрона замолчала. Она шла за девочкой, а перед глазами ее стоял этот мешок с салом. Ей приходилось видеть толстых мужчин, но такой живот и в страшном сне не мог присниться. Расскажи кому, не поверят, что можно так разожраться. Позор, и ничего больше. А он еще и напоказ себя выставил. Она представила его бегущим и засмеялась, словно наяву увидев, как живот, подпрыгивая, хлопает его по ногам.
Белла удивленно обернулась:
– Чего смеешься?
– Над ним смеюсь. Над этим толстяком, чтоб его едой завалило! Разве можно быть таким жадным? Жрать, жрать, жрать! У него и складки на животе, будто котомки, чтобы складывать в них продукты.
Теперь уже Белла не поняла ее.
– Они одинаковые. Достойны друг друга, – сказала она.
– Кто кого достоин? – спросила, недоумевая, Матрона.
Казалось, они говорят на разных языках.
То, что Белла не удивилась наглым девицам и бегемоту толстопузому, Матрона хоть и с грехом пополам, но могла бы уразуметь. Труднее было понять другое: если она не находит в их появлении здесь ничего особенного, то почему говорит о них с таким презрением, даже со злостью? Может, они задумали что-то недоброе, и Белла знает об этом? Но почему молчит, не скажет, кто они такие, эти мужчины, и что за хлор бросают в реку? И кто эти девушки? То, что они не жены, нетрудно догадаться – слишком уж молоды. Если они их дочери, то где это видано, чтобы отцы с дочерьми забирались в горы и разгуливали там голые! Если не то и не другое, то кто же они?
Словно уловив ход ее мыслей, Белла сказала вдруг:
– Любовницы.
Она произнесла это, будто приговор вынесла. Матрона с трудом сдержала улыбку.
12
– Белла! Бабуля!
Чуть выше по течению, на берегу, стояла и махала им рукой Алла. Доме поблизости не было.
Как только они подошли, она схватила ведро и бросилась к Белле:
– Смотри, сколько я наловила!
В ведре, всплескиваясь, плавало несколько рыбешек. Матрона разглядела пару форелей, остальные были без радужных пятен, усачи, наверное.
Белла протянула руку, чтобы взять ведро, но Алла не дала.
– Еще чего! – заспорила она. – Ты весь день просидела дома, а теперь хочешь все забрать!
Белла оскорбилась, надула губы:
– Ну и жадина же ты!
– Сама жадина!
Белла поискала глазами отца.
– А где папа?
– Ты что, ослепла? Не видишь, что ли? – Алла вытянула руку, показывая.
Они повернулись и увидели у другого берега, высокого, подмытого рекой до обнажившихся корней растущих поверху деревьев, широкий то ли омут, то ли водоворот с неторопливо закручивающимся по спирали течением; из мутноватой воды, у самого берега, торчала голова Доме, и lnfmn было разглядеть, как он шарит руками под водой, пытаясь раздвинуть корни, проникнуть в рыбье лежбище.
– Сколько рыб вы поймали? – спросила Белла.
– Одиннадцать. Если бы мы не потратили столько времени на ту рыбу, – Алла снова показала на отца, – мы бы еще больше наловили. Но папа сказал, что там большая, не хочется упускать. – Алла вдруг раздобрилась и протянула ведро Белле: – Ладно, бери, посмотри, какие хорошие.
Белла помедлила немного, но, усмирив гордыню, все же взяла, поставила ведро перед собой и, присев на корточки, стала по одной перебирать рыбешек, пугаясь то и дело и отдергивая руку, чем немало веселила Аллу.
– Ну и трусиха же ты! Какая же ты трусиха!
А Доме все никак не мог управиться с большой рыбой. Наверное, она слишком далеко ушла в свою нору, и чтобы дотянуться до нее рукой, он прижимался щекой к берегу, другой рукой раздвигая и обламывая мешающие ему корни. Когда он с головой ушел под воду, Матрона и девочки застыли, ожидая его появления; ожидание их затягивалось, казалось бесконечным, и в конце концов, они затревожились.
– Папа! – испуганно вскрикнула Алла.
Наконец, голова Доме показалась над поверхностью. Отфыркиваясь, он оттолкнулся от берега и, встав на ноги, поднялся над водой по пояс.
– Алла! – радостно крикнул он, перекрывая шум реки, и поднял над головой рыбу величиной с молочного поросенка. Она дергалась, вырывалась, и ему, наверное, было трудно ее удерживать. Сделав шаг, другой в их сторону, дойдя до быстрины и боясь, что течение может сбить его с ног, он перехватил рыбу одной рукой и, размахнувшись, выбросил ее на сушу, на траву.
Рыба упала далеко от берега, и девочки побежали к ней. Она билась, задыхаясь, не хотела расставаться с жизнью. Она так трудно умирала, что Матрона содрогнулась от жалости. Рыба – это рыба, и все же странно, что она не может даже застонать в свой смертный час. Почему она не ревет, как бык, которого ведут на убой, почему не исходит возмущенным, отчаянным криком, почему, глядя на эти муки, земля не торопится с помощью, не превращается в спасительную воду?
А рыба продолжала свою предсмертную пляску. Подпрыгивала и снова падала, и снова вздымалась в воздух. Девочки, визжа, кружили возле, не осмеливаясь дотронуться до нее. Матроне вспомнилось вдруг, как заходясь от ярости, Егнат рассказывал когда-то о своем фронтовом товарище, о том, как оторванная кисть его, брызгая кровью, плясала на поле боя. “А когда мне оторвало ногу, – продолжал Егнат, впадая в крик, – когда оторвало, я увидел: впереди пляшет кисть, а за ней гонится моя оторванная нога, и кровь хлещет из голенища!”
Сердце Матроны снова сжалось.
“Бедная рыба, – думала она. – Пляшущая кисть искала живое тело, от которого ее оторвали, а что ищешь ты? Ты вроде бы цела, какую же часть себя ты ищешь? А может, ты сама часть воды, от которой тебя оторвали, может, потому и не умеешь кричать? Как не умеют кричать отдельно взятые руки и ноги человека. Отдельно взятые, они становятся просто кусками мяса… А может, и душа является частью живого тела, и когда ее отделяют от жизни, может, и она, как выброшенная на сушу рыба, молча пляшет свою смертельную пляску? У одних это длится дольше, у других меньше”…
Рыба уже перестала прыгать и лишь беспомощно разевала рот.
Алла, конечно, была посмелее Беллы: взяла все же рыбу в руки. Та, будто ожив, снова задергалась, забила хвостом, но Алла не выпустила ее, сжала покрепче и крикнула радостно:
– Папа, папа! Смотри, какая она большая!
Рыба и в самом деле попалась немалая. Радужные пятна вдоль ее тела сверкали на солнце и казались изумленными глазами, глядящими на чуждый мир.
Все радовались рыбе, и Матрона старалась поддерживать общее настроение.
– Этой рыбой можно всю семью накормить, – с деланной улыбкой произнесла она.
Доме еще не отошел от азарта и радовался, как мальчик.
– Такой большой рыбы я никогда не ловил, ни разу в жизни! – ликовал он. – В ней, наверное, не меньше, чем полтора килограмма!
При этом он дрожал, но не азарта вовсе и не от радости, а потому, что слишком долго просидел в ледяной воде. Горная река она и есть горная река.
– Что-то я замерз. Аж до костей пробирает.
Он был в мокрой майке Мокрые штаны засучены до колен.
– Смотри, не простудись, – сказала Матрона. – Выжми хотя бы майку, простуда начинается со спины.