Она всегда побаивалась темноты, даже в собственном доме, а тут и говорить нечего – пустынное, дикое место. Это проклятая песня ввела ее в задумчивость, иначе она нипочем не ушла бы так далеко. Кому охота трястись от страха, шарахаться от каждого куста, замирать, цепенея перед ночными призраками. Говорят, их нет вовсе, они только мерещатся. Хорошо, если так, а если… Вот он, скор на помине! Стоит впереди, перекрыл ей дорогу. Может обойти стороной? Подняться на вершину холма, спуститься с нее, а там и село рядом. Неплохо бы обойти, да ноги не идут, а призрак как стоял, так и стоит – посапывает себе и покачивается.
И тут от страха у нее ноги едва не подкосились – призрак тронулся с места и стал черной тенью надвигаться на нее. Не спешил, проклятый, словно знал, что она будто прикована, шелохнуться не может. Вот он вильнул в сторону, постоял и снова к ней, и опять остановился – играет, будто кошка с мышкой, удовольствие ему. А вдруг это и не призрак вовсе, а зверь какойто неведомый? Час от часу не легче. Дрожа, она ждала неминуемого своего конца. Жалела лишь, что не прихватила кухонный нож, не позвала с собой соседского щенка.
– У-ы-ы-у, – застонал ночной призрак.
Она снова вспомнила о соседской собаке, и в голову ей пришла спасительная мысль. Если это призрак – тут уж ничто не поможет, а если зверь – как знать.
– Уа-у! – взвыла она по-собачьи.
В это время луна снова вышла из-за туч, и, приглядевшись, Матрона поняла, что перед ней не призрак и не зверь, а человек. Сомнения кое-какие еще оставались, но лунный свет добавил ей смелости, и она осторожно двинулась вперед. Непонятное существо оказалось пьяницей из соседнего села.
– Это ты, Бага? Что ты здесь делаешь? – спросила она.
– Гы-ы, – ответил он, рыгнув.
– Чтоб ты яд, наконец, выпил! – напустилась она на него, радуясь в душе, что все обошлось, что бояться больше нечего.
Услышав человеческий голос, пьяница расслабился и сел на землю.
– Чего ты расселся?! – она дернула его за руку. – Вставай, иди домой!
– Матрона, – пробормотал он, узнавая.
– Чтоб из тебя дух вышел! – она отпустила его руку и пошла своей дорогой.
8
Корова была уже дома. Словно зная свою вину, она повернула к хозяйке голову и жалобно замычала:
– Му-у-у!
Отстегать бы ее хорошенько, да кроткое ее мычание разжалобило Матрону, и она, открыв калитку, впустила бродяжку во двор, а когда вышла из дома с подойником, прихватила и кусок хлеба для нее.
Матрона обмыла коровье вымя, и оно, крепкое, упругое, напомнило ей ее собственное тело в девичестве и не только гладкостью своей, но и внутренней, рвущейся наружу силой; зато соски, шершавые и морщинистые, как старушечья кожа, то ли в сегодняшний день вернули ее, то ли предсказывали будущее.
На пенистом молоке в подойнике играл лунный свет. Струи, бьющие из сосков, перемешивали молоко с отблесками невидимых лучей, придавая ему какой-то неожиданный золотистый оттенок, так ладно гармонирующий с удивительным спокойствием и тишиной наступающей летней ночи.
Подоив корову, она пошла в дом. Намаявшись за день, она поленилась даже лампу зажечь. Постояла в раздумье посреди комнаты, потом вышла на веранду и тяжело опустилась на скамейку. От непривычно долгой ходьбы ныли ноги, побаливала спина, от непроходящей усталости саднило все тело. Окна сельских домов светились огнями, и за каждым из окон угадывалось теплое дыхание жизни – спокойная радость семейного общения, ожидание кого-то из близких, кому пора уже возвратиться, готовность встретить соседа, если он забредет на огонек, да и любого, постучавшегося в дверь. Хорошо, когда человек ждет кого-то. Ожидание спасает от обыденности, наполняет душу чувством, осветляет мысли, таит в себе радость будущей встречи. У ждущего всегда приподнятое настроение – вот-вот, кажется, и наступит тот благостный час, то чудо, мечта о котором живет и умирает вместе с самим человеком: вот явится Божий посланник с Божественной вестью, все переиначится в самом твоем существе и откроется для радости и счастья. Но если ты никого и не ждешь, знай все же – кто-то обязательно придет, ты не останешься один. А она сама? Ждет ли она кого-нибудь? Есть ли у нее кто-то близкий, родной? На чье появление может надеяться она в этот поздний вечер? Ни на чье, некого ей ждать. Разве что бессонницы дождется она в эту долгую ночь. Будет лежать в постели и слышать шелестящий шепот призраков. Дом ее стал пристанищем теней. Или она сама дожила до того, что от нее осталась только тень. Можно сравнить ее и с надмогильным камнем, под которым покоится в земле высохший скелет: камень нужен лишь для того, чтобы напоминать любопытствующим, что эти кости тоже когда-то были человеком. Однако кому оно нужно, такое свидетельство? Если человек при жизни совершал благие деяния, его и без камня не забудут, а если нет – забудут и сам камень как бы высоко он не торчал над землей. Дела человеческие нуждаются в живых свидетелях, только в этом случае они могут служить примером и назиданием. Может, люди для того и живут вместе, чтобы иметь возможность постоянно свидетельствовать друг другу. Один лишь Всевышний творит дела свои в одиночку, потому, наверное, почти никто и не верит в Него. И ей не верят. Не было у нее свидетелей, когда она спасла от мести поганого Егната свое единственное дитя, и люди разнесли молву, что она променяла сына на харчи. Что же лучше – людское доверие или правда собственной души? Если знаешь, что ты прав, можно равнодушно воспринимать и хулу, и упреки, спокойно взирать на старания людей, с упоением накладывающих на тебя позорное клеймо. Можно не беспокоиться даже о том, поймут ли тебя когданибудь, признают ли твою правоту. Но жить так трудно. И потому, наверное, боясь друг друга, люди стараются скрыть свою суть, замуровать душу, и сколько ни бейся с такими, нипочем не разгадаешь, кто из них хороший, плохой, праведник, грешник, умный, глупец – все порядочные как будто, все в масках…
Окна в селе еще светились. Жизнь текла, как обычно. Жены лицемерили с мужьями, дети старались подражать родителям, надеясь на пустую похвалу. А небо все темнело, и тьма надвигалась на землю сурово и неотвратимо, во всей своей первозданной и дикой сущности; соседский щенок боялся темноты и отчаянно лаял, чувствуя себя ничтожно малым в этом жутком мире. На лай его стали отзываться и другие собаки. И Матроне вспомнилось, как она испугалась пьяного Бага. Сравнила себя с соседским щенком и подумала: кто же из нас несчастней?
9
Едва она сомкнула глаза, как они пошли перед ней – тени, тени…
Одна из них приняла облик мальчика, ее сына, и вот он стал посреди комнаты; слезы не текли по его щекам, бурлили в глазах в каком-то жутком водовороте.
"Зачем ты променяла меня на харчи?"
"Сынок, – ответила она, – неужели и ты поверил злоязычным людям? Я увела тебя отсюда, чтобы спасти тебе жизнь. У меня не было другого выхода".
"Да, да! Не было выхода! – завопил он. – А кто это может подтвердить? Даже волчица не бросает своего детеныша, чтобы спастись от голода! А ты бросила!"
"Сынок, сынок, – увещевала она, – если ты матери своей не bephx|, какой же свидетель сумеет убедить тебя?"
"Матери? Как ты смеешь называть себя матерью?!"
"Смею, сынок, смею. Потому что нашла в себе силы бросить тебя, оставить на произвол судьбы. Не было другого выхода. Я жизнь твою спасала, руку убийцы отвела от тебя. Нужен ли мне свидетель, подтверждающий мою правоту? Нет, самый честный свидетель – это мое сердце, материнское сердце. Помнишь, когда я уводила тебя из дома – помнишь? – я смазала глиной стену, заставила тебя приложить руки к свежей глине, хотела, чтобы хоть отпечатки твоих рук остались в пустом доме. Посмотри-ка, они и сегодня видны. Я никогда не забеливаю их известью, и они постоянно смотрят на меня черными призраками. Ты развеселился тогда, стал по всей стене перебирать ручонками – тебе нравилось, что остаются следы, похожие на птичьи, а я, стать бы мне жертвой за радость твою, накричала на тебя, остановила, разровняла глину и сама прижала к ней твои ручонки. Торопилась я, нельзя было нам задерживаться. Посмотри еще раз на стену, сынок: я и рост твой отметила, и мета цела до сих пор. Я плакала тогда – потому, наверное, что до этого накричала на тебя, – не могла сдержать слез, и ты утих, стал послушным, и я сказала: стань к стенке, сынок, прижмись к ней головой, сильно прижмись. Потом я вычесала гребешком комочки глины из твоих волос. Открой сундук, сынок, эти комочки и сейчас целы еще, и старый костяной гребешок, и мне кажется, что они до сих пор хранят твой запах. Посмотри, сынок, в сундуке собрано все, что осталось после тебя, все хранится там. Я не стала стирать твою старую одежду, даже грязную, и она до сих пор пахнет твоим потом; ты написал в свои коротенькие штанишки – я и штанишки не постирала, и запах этот мне дороже любого другого на свете. А на стене осталась вмятина от твоей головы – посмотри, сынок, посмотри, ничего у меня не осталось, кроме памяти о тебе. Ты радовался в тот день – едем куда-то, а куда – тебе было все равно, ты от самой поездки был на седьмом небе; ты торопился выйти из дома – скорей, скорей! – а у меня ноги не шли, я все тянула, заставляла тебя притронуться к каждому дереву в саду, к каждому камешку во дворе, хотела, чтобы и они пожелали тебе счастливой дороги. Я заставила тебя выпить по глотку из каждого родника в селе, из каждого ручья, думала, может родная вода придаст тебе сил на будущее. Я нарвала травы в нашей священной роще, шелковистой травы, и положила ее тебе в чувяки. Хотела, чтобы наши божества благословляли каждый твой шаг. Помнишь, сынок, как разбежались у тебя глаза, когда мы приехали в город, ты к каждой витрине тянулся, и я на последние копейки делала тебе подарки. Когда у меня ничего уже не осталось, я уговорила продавщицу взять мой платок, подарок твоего отца, за красивый ножичек с красной рукояткой. Не знаю, как оно не разорвалось, мое сердце, когда я оставила тебя в толпе на автобусной остановке. Казалось, душа твоя гонится за мной и спрашивает, скоро ли я вернусь. Вернусь, солнышко мое, вернусь, отвечала я, убегая. Чтобы пересилить себя, не возвратиться, я села в первый попавшийся автобус и уехала в чужое село. Несколько дней бродила по чьим-то задворкам, старалась задержаться подольше, чтобы этот бешеный Егнат подумал, что я завезла тебя куда-то далеко и перестал охотиться за тобой".