Григорий Марговский
МАТРОНА
В Нью-Йорке судьба меня свела с двумя странноватыми художниками. Одного звали Виктор Володин, был он родом из Вятки — коренастый русак лет шестидесяти трех. Другой, львовянин Арнольд Шаргородский, хоть и ровесник ему, да все шустрил, извивался, словно проштрафившийся школьник. Правда, был малость попрактичней: в отличие от Виктора не корпел, реставрируя на заказ чужие картины — со знанием дела скупал у китайцев обтерханные статуи будд и толкал на антикварном рынке. Причем на ярд-сейлы выезжал все на том же Володине: сам машину не водил, был по жизни безлошадным.
С Эллой моей они были знакомы целую вечность, вот и подбил он ее как-то летом за грибами смотаться. «Как городок-то хоть называется, помнишь?» — подозрительно сощурилась моя благоверная. — «Да неважно, я так узнаю,» — заверил Арнольд. Долго ли, коротко, проплутали мы часа три по северу штата. «Ну, где твой Эльдорадо, говори?» — заерзала за рулем жена. — «Знаешь, мы, пожалуй, проехали…» — растерянно констатировал провожатый. Очень мило. Мы молча попилили назад. «Тормози, вот здесь!» — вдруг радостно завопил он. Припарковавшись на обочине, мы втроем стали карабкаться куда-то в горку. Смотрим — а навстречу нам несутся два остервенелых белых ротвеллера. Частная собственность — на табличке ж было указано! — да шлимазл наш только небрежно рукой махнул…
Церберы приближались. Внутри захолонуло. «Замри на месте, они не тронут!» — приказала мне Элла. Я повиновался. «Теперь медленно разворачивайся к ним спиной и отступай мелкими шажками». Из-за сосен показался джип землевладельца. «What the fuck you need here?!» — «Sorry, we just got lost…» — жалобно протянула моя супруга. Тот с досады плюнул, отбросил винчестер на заднее сиденье и властно отозвал собак. Испытав облегчение, мы переглянулись: а где, интересно, Арнольд?.. Представьте, этот прохвост прохлаждался на шоссе, в полной безопасности! «А я уж вас заждался…» — дружелюбно осклабился он.
Шаргородский напирал на иудейскую эзотерику. Символика книги «Зоhар» и других тайных источников угадывалась в его этюдах. Складировал он холсты как попало, вперемешку с деревянными идолами, а если кто-то просил показать — тяжело вздыхал и, чихая, принимался извлекать из пыльного небытия. Кроме того, он малевал на знакомых обидные карикатуры: какие-то уроды с выпяченной синюшной губой, густо напомаженные шалавы и прочая нежить. Одна из них — мне показалось — изображала нас с Эллой: щеголеватый жиголо в обнимку с дряхлеющей зазнобой…
Зато с Володиным другой коленкор. Выросший в деревне, он всегда живописал одно и то же: карликовые жницы в цветастых платках, устав от полевых работ, сидят прислонившись к невероятного размера грушам и яблокам. «Я, понимашь, вятский еврей, — бубнил он в рыже-седую бороду за бутылкой бренди. — КГБ на мене зуб точил. Я-то сам Мухинское кончал, а в Манхэттен попал по фиктивному браку». Он так и произносил: «Манхэттен». Не отставала и его жена Лидуня, ближайшая подруга Эллы, желая подчеркнуть свою исключительную обамериканенность: «Ханни, пельмени стынут. Нести?» — «О-о! Знамо дело, Ханнечка, неси. А мы умолкаем». — «Ай си, ай си…» Эта климактеричная болонка с вибрирующим голоском регулярно доставляла мне неудобства. Так, однажды, когда мы обсуждали Холокост, она не подумав ляпнула: «Между прочим, знаете, немцы мне объясняли почему: дело в том, что евреи перед войной дружно ринулись скупать все германские земли».
Брак они заключили недавно, но поселиться вместе не удавалось: в ее каморке было тесно, а он свою мастерскую — со скрипучими полатями и портретом жутковато разгневанного Христа — снимал у Мелиссы, бывшей любовницы-еврейки, которая взимала с него оброк в виде соблюдения внешней благопристойности. Прихватив Лидуню, мы по субботам прикатывали из Квинса. Арнольд ошивался здесь же: то подвякивая хозяину, то шаловливо дерзя. «Зайчики мои!» — ласково привечал нас уже в зюзю бухой Виктор. И приступал, растягивая слова, к своему коронному повествованию: «Сталбыть, приходим мы с приятелем к Сальватору Дали (у него в Манхэттене огроменный лофт имелси). Гала улыбаацца: она-то нас сердешная и зазвала… Кореш мой пошел челом бить, а я — покамест суд да дело — решил облегчиться в гостях-то у гения. Захожу в нужник, глядь — а на мувальнике кисточка лежит. Да не простая — колонковая! Дай, думаю, стырю… Потом покумекал: негоже православному человеку так поступать. Беру ее, иду в гостиную — ба! — стоит на подиуме голожопый мужик с усами, а вокруг четыре пары сисек колготятся. Гримерши то бишь… Протягваю ему, знацца, енто самое дело: дескать, будьте любезны позаимствовать? — А он ажно рожу воротит: презирает сталбыть… „Тю! — говорю. — Ты где ж, охламон такой, воспитывалси?“ Аглицкого я ышо не знал, по-русски изъяснялси… Тут Гала подбегает, зенки навыкате: бери, шепчет, кисточку да улепетывай подобру-поздорову! Ну, я и взял. Так у мене презент от самого Сальватора Дали и осталси…»