- Ты мне не объясняй, ты беги, Сережа...- Маша перестала плакать, и глаза ее сосредоточи-лись на чем-то таком тоскливом, и грустном, и одиноком, что если бы Серега не добежал до парохода, и вернулся, и заглянул бы в эти глаза, он бы испугался. Но Серега быстро оказался за спинами моряков, столпившихся у борта. Толпа провожавших стояла на самом краю пирса: жены, матери и дети, а Маша была никто, и она стояла поодаль. Среди всех улыбался один Казаркин, он чувствовал себя уже в море, где всяких таких разговоров нет и все просто. Его спросили малознакомые еще пароходские люди:
- Это твоя, Сережа?
- Да нет. Так. Подружка. Свободные мы с ней,- старался оправдать себя Казаркин.
Странно, что теперь, лежа в палате американского госпиталя, Казаркин вспоминал все так, как будто это все было самым прочным счастьем, и хотелось ему как можно скорее вылечиться и к счастью этому вернуться вновь.
Ощущение гармонии вдруг стало исчезать. Потом в дверях палаты появился Повар, он улыбался, надвигаясь на Казаркина, как новая луна его новой, нереальной, американской жизни. Повар положил на красивый стол возле кровати какой-то большой пакет и сказал, что принес "подарки", и последнее, что понял Казаркин перед тем, как его мозг растворился в красном тумане, что русский этот Повар забыл точное слово для своего пакета. Он забыл слово "гостинцы".
На красноватом песке пустыни росли кустики какой-то голой, без листьев, травы. Между кустами замелькал, отгребая лапами песок, по-змеиному виляя хвостом и телом, крупный варан. Серега обогнал его и встал перед ним. В руках у Сереги была гладкая крепкая палка. Варан развернулся и запылил в сторону. Серега опять обогнал его и загородил ему путь. Варан разинул пасть и зашипел. Кривой граненый хвост варана судорожно и сильно ударял по песку, влево, вправо, влево, вправо. Потом варан замер. Его тусклые глаза смотрели на худого мальчишку в рваных штанах. Серега оробел. Варан кинулся вперед и мелькнул мимо. Серега с испугу подпрыгнул вверх и закричал:
- Мама!
Он бежал по песку к стоявшей невдалеке полуторке.
Женщины грузили на полуторку корявый саксаул. Они остановились и глядели, как бежал Сережка. Он потерял палку и бежал, мелькая штанами, беззащитный. Он подбежал к матери и хотел прижаться к ней, она уже раскрыла руки, только не видно было ее лица, она уже хотела обнять Сережку и спасти, но между ней и Сережкой в красном тумане побежали небольшим табуном верблюды, они бежали, как танцевали какой-то экзотический танец. У них отвисшие губы, дряблые косматые горбы раскачиваются и трясутся, они оседают на своих мозолистых ногах, как на рессорах, и все их мягкое тело при движении ходит ходуном.
Задний верблюд с брезгливыми губами был страшен и зол...
Этот русский работал поваром в ресторане в порту и с первых же дней, прочитав про Казарки-на в газете, регулярно навещал своего соплеменника, приносил гостинцы, фотографии и книжки, приводил своего сына, дотошно, чистым американским языком пытал всю медицинскую обслугу госпиталя и несколько раз беседовал с самим Хирургом, хотя это было очень трудно,Хирург был самым лучшим и самым дорогим хирургом во всем городе. И Хирург признавал за Поваром право на участие в интересах Казаркина, объяснял ему характер и значение переломов казаркин-ского черепа, рассказывал о ходе срастания костей. Все в госпитале видели в Поваре человека русского и родственного этому маленькому жилистому матросу, и только сам Казаркин не признавал этого. Он видел в Поваре только американца, случайно говорящего по-русски. В редкие минуты ясного своего состояния разговаривал он с Поваром, рассказывал про Ташкент и Влади-восток, про море и про баб, но не чувствовал в Поваре братишку и кореша. Он видел в нем американца, да мало того (чего греха таить!), видел в нем специально подосланного американцами человека с целью сманить его, русского матроса Казаркина, в "американский образ жизни". Особенно подозрительным казалось ему, что Повар родился на Американском континенте, в Канаде. Это никак не укладывалось в казаркинской голове, где была непоколебимая уверенность в том, что русские родятся только в России. Бывалый матрос, Казаркин имел сравнительное представление о загранице, он знал даже несколько наиболее ходовых выражений на английском, два раза бывал в Японии, знал цену заграничным вещам и отоваривался умело, с прицелом на владивостокскую барахолку. Он еще в давние времени, после первого рейса, перед своим путешествием в Яблонцы, без всякого смущения загнал по баснословной цене на барахолке японские шмотки, да и сам платил деньги, когда ему что-нибудь нужно было купить у такого же, как и он, маримана. Но вот тут-то, в Америке, в разговорах с Поваром он считал своим долгом усмехаться про себя над поварским "материализмом", когда Повар рассказывал о своих чрезвы-чайно высоких заработках, о стоимости жизни - жены, детей, дома, машины и отпусков. Почему в Казаркине возникла ирония к "материализму" Повара, сам Казаркин не знал, но ирония возникла. Может, оттого возникла, что у самого Казаркина не было ни дома, ни жены, ни машины, ни детей. Ирония Казаркина была так прочна, что он ни разу даже не показал ее Повару, даже краем, даже вскользь. Может, именно в этом представлялся Казаркину его долг сохранения национального престижа, но чувствовал он себя солдатом маленькой войны, и в ней - победите-лем. И очень нужен был Казаркину этот верх, это право на высокомерие, потому что присутство-вал здесь некоторый горьковатый элемент. Казаркин как бы говорил, всем своим видом подтверждая это: "Ты, Повар, человек богатый, а я не очень богатый, нет у меня шести сотен долларов в месяц, нет машины и дома, но я и не хочу этого, вовсе мне это не надо. И вообще ты здоровый и толстый, я же лежу с навинченной на болты челюстью, но "американским образом жизни" ты меня не возьмешь". Из деликатности Казаркин не упрекал Повара Вьетнамом, безработицей и страшным бичом Америки капиталистами, да и Повар остерегался и никакой критики в адрес Союза не производил, а может, никакой критики у него и не было, может, он был вообще полити-чески не подкованный, но уж у Казаркина-то Вьетнам и безработица постоянно были под рукой, на тот случай, как Повар начнет его в свой образ жизни сманивать.
Когда Повар пришел первый раз и пытался разговаривать с Казаркиным, то Казаркин не смог поддержать разговор, он был еще очень плох, и Повар поговорил с Кларой и старался вести дружелюбную политику, но встретил жесткий отпор. Он мягко спросил у Клары:
- У него действительно головы не было?
- Страшные переломы, сейчас настоящее чудо,-_сказала Клара, гордясь мастерством своего Хирурга.- Он выздоравливает быстро, как животное.
- Значит, он удачно выпутывается из беды?
- Да, он выздоравливает быстро, как животное.
- Почему вы так говорите,- спросил Повар,- вы не любите русских?
- А почему я должна их любить? - сказала Клара.
Клара не любила русских, и Повар был в двойственном положении, он подчеркнул перед Кларой, что он хоть и американец, но тоже русского происхождения и такой же христианин, как и сама Клара. А Казаркину сказал, что Клара очень рада казаркинскому выздоровлению, в общем Повар старался рассказывать Казаркину только хорошее и подчеркивал перед Казаркиным, что все к нему относятся хорошо, и скрывал правду.
Клара ехидно сказала Повару, заметив отношение Казаркина, что Казаркин Повару не доверяет:
- Видите, как он смотрит на вас?
- Это для вас я русский,- сказал Повар.- Для него я - американец. Мы боимся их, они боятся нас.
Казаркин слушал их разговор и тоже старался их примирить, хоть и не понимал, в чем тут дело, но он знал наверняка, что лучше лишний раз сказать спасибо, а это он умел прямо по-английски.
- Я себя хорошо чувствую,- утешал их Казаркин.- Ваши врачи очень хорошие. Я думал, мне каюк. Конец. Сенкью, Клара.