— Да благословит вас Бог, да благословит вас Бог!
Мой отец сидя на стуле явно нервничал, — не по душе ему пришелся такой унизительный эпизод. Он пытался поднять женщину свободной рукой, умоляюще поглядывая на мать. Но и мать уже не могла выдерживать эту душераздирающую сцену.
— Миссис Шапиро, — пришла она на помощь отцу, пытаясь заглушить причитания назойливой визитерши. — Послушайте меня. Мы ничего не можем вам дать, ничего. Ни в следующее воскресенье, ни в какое другое! У нас в доме нет ни цента!
Миссис Шапиро выпустила руку отца; она все еще стояла на коленях перед ним, посередине нашей гостиной. Довольно странная, непривычная картина!
— Но мистер Росс сказал…
— Мистер Росс несет чепуху! — перебила ее мать. — У нас денег нет, и никогда не будет! Мы ждем, когда нас вышвырнут из этого дома, и это может произойти в любую минуту. Мы не в состоянии дать вам ни пенни, миссис Шапиро!
— Но в следующее воскресенье… — настаивала она на своем, очевидно, пытаясь объяснить моей матери, что она и не ожидала от нас помощи сейчас, немедленно, но через неделю…
— У нас не будет больше денег, чем сейчас, и в следующее воскресенье. А сейчас у нас в доме всего восемьдесят пять центов, миссис Шапиро.
Мать встала, подошла к ней, все еще стоявшей на коленях перед отцом, но даже не успела до нее дотронуться. Миссис Шапиро вдруг повалилась на пол, глухо ударившись о него, как будто кто-то уронил набитую вещами сумку.
Нам пришлось потратить не меньше десяти минут, чтобы привести ее в чувство. Мать напоила ее чаем. Она молча пила из чашки и, казалось, совсем нас не узнавала. Теперь она могла уйти. Перед уходом она поведала нам, что это у нее уже пятый припадок за последние два месяца; ей, конечно, стыдно за себя.
Мать дала ей адрес врача, который не требует сразу денег за прием, и миссис Шапиро ушла. Ее коротенькие, толстые ножки, в чулках со спущенными петлями, дрожали, когда она спускалась по лестнице. Мы с матерью следили за ней — как она, спотыкаясь, еле брела по улице и скоро исчезла, завернув за угол. Отец вернулся на кухню, к своей «Санди таймс».
Приходила она и в следующее воскресенье, и еще два воскресенья подряд после этого визита; долго звонила, каждый раз не менее получаса, — колокольчик нудно звенел. Но мы не открывали; все мы тихо, словно мыши, сидели на кухне, терпеливо ожидая, когда она наконец уйдет.
«Вперед, только вперед, если ты вышел на поле!»
— Всего за один доллар, — проворчал Пеппи, окоченевшими пальцами зашнуровывая щитки на плечах, — можно купить столько угля, чтобы отапливать эту вшивую раздевалку целую неделю! Подумать только, всего за один вонючий доллар! Мы все превратимся в ледышки к тому времени, когда начнется игра. Пусть кто-нибудь поговорит по душам с этим Шиперсом. Из-за одного доллара он, конечно, готов заморозить до смерти родную бабушку, да и то по частям. Никакого сомнения! — И нырнул головой в рубашку-джерси.
— Нужно держаться вместе, — откликнулся Ульман. — Всем вместе пойти к этому поганцу Шиперсу и твердо ему заявить: «Послушай, Шиперс, ты платишь нам деньги за то, что мы играем для тебя в американский футбол, но…»
— Ульман, — крикнул Пеппи из-под застрявшей у него на голове рубашки-джерси, — ты правая рука нашей команды «Сити колледж бойз». Беки всего мира, объединяйтесь!
— Эй, ну-ка, поторапливайтесь! — подогнал Гольдштейн. — Пораньше выйдем на поле — немного разогреемся перед игрой.
— Ничего себе — разогреться! — бросил Пеппи, справившись наконец со своей рубашкой. — Что касается меня, то неплохо бы мне немножко поджариться — с обеих сторон. Боже, и почему я сейчас не на юге Франции — на Ривьере, под ручку с какой-нибудь француженкой!
— Штаны сначала надень! — посоветовал Гольдштейн.
— Ты только посмотри! — Пеппи печально указал на свои голые ноги. — Посинел весь, по-моему, не просто синий, а темно-синий, начиная от голеностопа. Боже, синева уже за коленную чашечку перешла! Вы только посмотрите на меня, ребята: еще один фут — и вашему Пеппи каюк!
Клонски, правый полузащитник, высокий, плотный молодой человек, бесцеремонно оттолкнул Пеппи:
— Извини — дай-ка посмотреть на себя в зеркало.
— Будь у меня такое лицо… — начал было Пеппи.
Клонски повернулся и грозно поглядел на него.
— А что я такого сказал? — пошел он на попятный. — Разве…
Клонски снова стал разглядывать себя в зеркале, как можно сильнее оттягивая нижнюю губу.
— На зубы смотрю, — объяснил он всем ребятам не поворачиваясь. — На этой неделе зубной врач три новых зуба мне вставил.
— С ними можешь теперь в кино сниматься! — пошутил Гольдштейн.
— Пятьдесят баксов! Можете себе представить?! — возмущался Клонски. — Эта гнида дантист содрал с меня целых пятьдесят баксов! Да еще потребовал деньги вперед — рисковать не хотел вставлять зубы, покуда не уплачу всю сумму. Это все моя жена — это она настояла, чтобы я вставил себе зубы. «Разве так можно! — все меня убеждала. — Выпускник колледжа — и без зубов!»
— Еще бы! — отозвался из глубины раздевалки Гольдштейн. — Побольше слушай женщин в таких ситуациях, они тебе много чего насоветуют. Уж они-то знают, что делают.
— Мне их выбили два года назад, когда мы играли в Манхэттене. — Клонски, покачав головой, отвернулся от зеркала. — Эти ребята из Манхэттена такие грубияны! Их одно интересовало — повыбивать мне зубы, а кто выиграет, им абсолютно все равно!
— Ты последи за Краковым! — предупредил Пеппи. — Этот парнишка носится по полю как паровоз. Отруби ему в эту минуту ногу — не заметит! Никаких мозгов. Играл три года за Упсалу и в каждой игре брал на себя все столкновения. В результате повредил себе мозги. Играет так, словно ему за это никто не платит. За три сотни переломает тебе хребет. — Он поежился. — Боже, до чего здесь холодно! Негодяй Шиперс — что вытворяет!
В эту секунду дверь в раздевалку отворилась, и на пороге появился сам Шиперс, в верблюжьей шерсти светлом пальто с поднятым воротником, так что в нем спрятались уши.
— Слышал я, кто-то здесь назвал меня негодяем! Мне такие названия не по нраву, зарубите себе на носу, ребята. — И с суровым выражением лица посмотрел на них из-под широких полей своей мягкой зеленой фетровой шляпы.
— Но здесь ужасно холодно! — пожаловался Гольдштейн.
— Выходит, это я несу ответственность за состояние погоды? — сыронизировал Шиперс. — Вдруг, ни с того ни с сего, сделался главным управляющим небесной канцелярией, а?
— Уголь, нужно купить уголь, всего-то на один доллар. — Пеппи согревал руки дыханием. — И в раздевалке станет тепло. Всего на один вшивый доллар!
— Придержи язычок! — предупредил Шиперс и повернулся к остальным. — Уголь я заказал, скоро привезут, клянусь Богом! — Опустил воротник, снял перчатки свиной кожи. — Да и не так уж здесь холодно. Не понимаю, почему вы, парни, жалуетесь!
— Почему бы тебе самому не одеться здесь, в этом помещении, хоть разок, — предложил ему Пеппи. — Вот бы посмотреть на тебя! И холодильника не надо — лед делали бы из твоего окоченевшего тела, а потом рубили кубики для прохладительных напитков.
— Послушайте, ребята! — Шиперс забрался на скамейку и теперь, стоя на ней, обращался ко всем присутствующим. — Нужно кое-что обсудить с вами, уладить кое-какие денежные дела.
В раздевалке воцарилась тишина.
— Ну-ка, вызывайте взвод по борьбе с карманниками! — улыбнулся Шиперс. — Я не обижусь.
— Можешь обижаться, Шиперс, нам все равно. Только будь человеком, а обижаться можешь сколько влезет.
Шиперс помолчал, не зная, по-видимому, с чего начать, подумал и заговорил доверительным тоном:
— Ребята, день сегодня не жаркий. Если уж быть с вами до конца откровенным, — не самый сегодня приятный воскресный денек.
— Ребята, это вам строго по секрету! — прыснул Гольдштейн. — Никому ни слова, парни!
— Да, на улице холодно, — продолжал Шиперс, — спортивный сезон подходит к концу. Утром даже шел снег. «Доджерс» играют сегодня против Питтсбурга на Эббетс-филд. Вы, ребята, за последние две недели ничем особенным не отличились, не блеснули. Короче, нечего сегодня рассчитывать на толпу болельщиков. — И обвел всех многозначительным взглядом. — Мне удалось договориться со «Всеми звездами» Кракова. Снизил им гарантированный доход на пятьдесят процентов — много людей на трибунах не будет.