Дора молчала; они шли по улице дальше, и она все крепче прижималась к нему. Повернули за угол, дальше путь лежал вниз, по Мэдисон-авеню. Остановились перед витриной магазина граммофонов и радиоприемников.
— Вот что мне нужно! — Пол ткнул пальцем в один. — Фирма «Кейпхарт»; можно проигрывать две симфонии зараз. Лежишь себе на спине и слушаешь Брамса, Бетховена, Прокофьева… Такой и должна быть жизнь. Лежи себе на спине и слушай великую музыку на играющем автомате.
Дора смотрела на граммофон: корпус красного дерева, какие-то дверцы, сложная механическая начинка…
— Как ты думаешь, на самом деле будет война? — вдруг спросила она.
— Конечно, будет. Сейчас разогревают питчеров, изучают противника: смотрят, сколько у них бетсменов, левшей, правшей — выбирают лучших стартующих питчеров.
Направление их шагов не изменилось — к нижней части города.
— Но это там, в Европе… — возразила Дора. — Думаешь, мы тоже вмешаемся в эту кутерьму?
— Непременно! Нужно читать газеты! — Он мельком взглянул на витрину, мимо которой они проходили. — Ты посмотри на эти столики! Неофициальные ланчи на террасе. Стеклянные, с металлической основой — чтобы есть на природе. Как приятно — на террасе, вон с тех красивых, разноцветных тарелок, что-нибудь вкусное, с зеленым салатом. С террасы открывается величественный вид на высокие горы и озеро, доносятся чарующие звуки играющего граммофона…
— Да, неплохо, ничего не скажешь, — тихо отозвалась Дора.
— Я приспособил бы лишний динамик, — объяснял Пол, — вынес бы прямо на террасу — и ешь и слушай музыку. Мне так нравится слушать Моцарта за обедом. — И, рассмеявшись, он потащил ее к витрине книжного магазина.
— Мне всегда так грустно, Пол, когда я смотрю на витрину книжного магазина: столько книг, а я их никогда не прочитаю — у меня просто не будет на это свободного времени.
Пол ее поцеловал.
— О чем ты подумала, когда впервые меня увидела?
— А ты?
— Я — что эта девушка должна стать моей.
Дора засмеялась, плотнее прижимаясь к нему.
— Ну а ты? — допытывался Пол.
— А я — что этот парень должен стать моим, — засмеялась она.
— Что скажешь? — спросил Пол. — Разве не замечательный этот город — Нью-Йорк? Откуда, говоришь, ты родом?
— Из Сиэтла. Сиэтл, штат Вашингтон.
— Ну вот, а теперь мы с тобой на Мэдисон-авеню… Держимся за руки, делаем покупки на будущее…
— Но даже если начнется война, — помолчав, вымолвила Дора, — зачем нам вмешиваться? Почему Соединенные Штаты должны принимать в ней участие?
— Ну, в последней войне принимали, так? Втянутся и в эту.
— Тогда, в тот раз, тех парней, что погибли на войне, обманули, нагло надули.
— Ты права, — согласился Пол. — Они погибли из-за шестипроцентного интереса от ценных бумаг, из-за нефтяных разработок, дележа сфер влияния… Иметь бы мне вот собственную сферу влияния…
— И, несмотря на это, ты собираешься поступить на военную службу?
— Да. В первый же день объявления войны. Сразу пойду на вербовочный пункт и скажу: «Вот я перед вами, Пол Триплетт, мне двадцать шесть лет, крепкий, хоть гвозди забивай, у меня отличное здоровье, хорошее зрение, зубы в порядке, плоскостопия нет, — дайте мне винтовку. Посадите меня на самолет, отправьте на фронт, там я покажу, кто я такой».
— Считаешь, на этот раз они тебя не надуют? — спросила Дора. — А ты не думаешь, что и на этот раз тебя заставят воевать за ценные бумаги, за нефтяные месторождения?
— Угу.
— И даже в таком случае запишешься в армию?
— В первый же день объявления войны.
Дора высвободила свою руку.
— Неужели тебе нравится сама идея убивать людей?
— Не-ет, я ненавижу такую иде-ею, — медленно, растягивая слова, ответил Пол. — Не хочу никому причинять зла. Мне кажется, сама идея войны смехотворна. Мне хотелось бы жить в таком мире, где каждый имел бы возможность сидеть на террасе за стеклянным столиком, есть что-нибудь вкусное с цветных тарелок, а на граммофоне автоматически переворачивается пластинка — симфония Моцарта; его дивная музыка звучит через динамик, вынесенный на террасу… Только вот Гитлер не проявляет никакого интереса к этому миру, ему больше по душе другой мир. А я не могу мучиться и жить в его мире, который ему нравится, неважно, какого он образца — немецкого или нашего, отечественного.
— Но ведь тебе не удастся убить Гитлера! — убеждала Дора. — Тебе придется убивать точно таких парней, как ты сам.
— Совершенно верно.
— И тебе это нравится?
— Да нет… я вообще-то и не думал об убийстве Гитлера. Я хочу расстрелять идею, которую он распространяет среди множества народов, покончить с ней. А тех молодых парней, которых убью, стану потом оплакивать; тот же, кто убьет меня, возможно, станет оплакивать меня.
— Но ведь они, вероятно, такие же парни, как и ты.
— Конечно, — согласился Пол. — Уверен, на моем месте им тоже хотелось бы сегодня ночью быть в постели с такой девушкой, как ты. Бьюсь об заклад! Гулять среди фонтанов на Рокфеллер-плаза, с бронзовыми скульптурами, держать за руку красотку — вот как ты — в весенний субботний вечер, разглядывать в витринах модную одежду… Могу поспорить, что многим из них по душе музыка Моцарта, как и мне. И все равно я буду убивать их! С радостью!
— «С радостью»?
— Да, с радостью. — Пол стал тереть руками глаза — устали. — С радостью — сегодня. Но я стану оплакивать их в грядущем. А сегодня у них в руках винтовки и они целят в меня и в мой мир. И поддерживают таким образом идею, что я должен убивать других, чтобы жить самому. — Он протянул к ней руку и поймал ее за локоть. — Ну зачем нам говорить сегодня вечером о таких скучных вещах? Это бессмысленно.
— Но все же речь идет о большом мошенничестве! — выкрикнула Дора. — И тебя используют в корыстных целях, и ты прекрасно об этом знаешь!
— Совершенно верно, да, это великое мошенничество — весь этот бизнес. Но все равно мне придется воевать. Меня, конечно, надуют, одурачат, но все же я хоть что-то сделаю, пусть самую малость, чтоб за обедом на террасе звучала музыка Моцарта! Черт подери, это даже не назовешь патриотизмом! Но меня втянут в эту авантюру.
— Что ж, очень жаль… — Дора теперь шла одна, не держала его за руку, — очень плохо.
— Конечно, плохо, — эхом откликнулся Пол. — Может, когда-нибудь будет лучше. Может, когда-нибудь этим миром будут управлять любители музыки Моцарта. Но сегодня такое невозможно.
Внимание их привлекла репродукция картины Ренуара в витрине маленького магазинчика: веселая компания катается на лодке по реке; женщина целует китайского мопса, мужчина в нижнем белье, в соломенной шляпе, с рыжей бородой — этакий крепыш; остряк, в надвинутом набекрень колпаке, нашептывает что-то на ухо подруге, которая поднесла к нему рупором сложенные ладошки; в глубине — большой натюрморт: бутылки с вином, стаканы, разложенная на столе еда, гроздья винограда.
— Я видел ее там, где она висит, — в Вашингтоне, — сказал Пол. — По репродукции трудно судить об этой великой картине. От нее так и веет… розовощеким бессмертием. Теперь вот и у нас появилась, в Нью-Йорке; по три раза в неделю хожу сюда — полюбоваться ею. Все на ней ясно, солидно — разит счастьем. Картина о давно минувшем лете. — Он поцеловал ей руку. — Уже поздно, дорогая, время летит так быстро. Пойдем-ка домой.
Взяв такси, они поехали в нижнюю часть города — к нему.
Район кладбищ
Когда наступает час коктейля в Браунсвилле, таксисты собираются в гриль-баре «Ламманавитц» — выпить по кружке пива, поболтать о мировых проблемах и понаблюдать, как медленно опускается солнце над повисшей на опорах стальной колеей, ведущей прямо в Проспект-парк.
— Мунго? — живо обсуждали они. — Да у него не рука, а автомат. Это такой питчер, который пробьет Бруклин прямо в первый дивизион международной бейсбольной лиги.
— А я сегодня видел мэра — собственной персоной. Этого «маленького цветочка». По его мнению, стране нужен…