Осторожно обойдя домик, девочка приоткрыла дверь и, юрко скользнув в сей проем, неслышно замерла у стены. Она спрятала руки за спину и старалась дышать совсем тихо, чтобы подольше оставаться не видимой. Старик Парно сидел спиной к двери и перебирал на столе старые гвозди. Прошло уж несколько минут, и от содеянной шалости девочка с трудом сдерживалась, чтобы не выдать себя; она даже заерзала на месте, разбираемая внутренним смехом, отчего быстро прикрыла свободной ладошкой рот. Наконец, старик закашлял и заворчал:
- Похоже, у меня за сундуком снова завелась мышь. Вот ведь незадача, - покачал он головой.
У Готель сверкнули глаза, и она едва не рассмеялась:
- Вот же старый! - подумала она, - откуда же тут мышь, коли зерен нет. Разве что совсем молодой мышонок сунет сюда свой глупый нос, не зная где искать себе еды. А ягоды мыши едят? - вдруг задумалась Готель, потому что те, что были в её руке, стали совсем горячими от волнения.
Решив поскорее разоблачиться, пока они не испортились вовсе, девочка громко шмыгнула носом.
- И, похоже, у этого мыша разыгралась простуда, - хрипло рассудил старик.
На это заявление девочка откровенно расхохоталась и подбежала к Парно. С одно мгновение она стояла целиком неподвижно, но потом вытащила из-за спины свою ручку с ягодами и, развернув ладошку, потянула её к старику.
- Вот так урожай, - хлопнул себя по коленям тот, - солнце еще не взошло, а ты уже весь край обежала! Ну что ж, я, пожалуй, возьму одну.
В этот момент дверь настежь распахнулась, и в домик ворвалась Бавáль - совершенно всклокоченная женщина пятидесяти лет, когда-то и кем-то неумело призванная блюсти нравственную красоту Готель; полная, вечно ряженая цветными платками и со странной прической на голове, без ложного изыску завязанной в узел:
- Я так и знала, что ты тут! - нравоучительно вставила она в бока свои широкие кулаки. - Чего ж ты не отзываешься, шельма, когда тебя по всему табору днем с огнем кличут!
Девочка перевела ладошку с ягодами от старика к Баваль и почесала комариный укус за коленом.
- Не надейтесь, сеньорита, что вам удастся таким образом уйти от наказания! - затараторила женщина и, схватив Готель за руку, поволокла её к выходу, а потом и через двор, во время чего девочка сжевала свои ягоды, а затем весело махала перемазанной ладошкой старику.
Оказавшись в своем домике, ей было велено до позднего вечера молиться на Сару Кали. На эту несчастную Святую ежедневно сыпались все её грехи, включая даже такие мелочи, как опоздание к обеду или ко сну. Но, сказать по правде, Готель нравилось, что она всегда могла пообщаться с ней и рассказать ей о своих детских заботах. Возможно потому, что ближе у неё не было человека, с которым она могла бы так просто поговорить. Разумеется, в таборе были еще дети, но все они были гораздо старше, либо вовсе маленькие, которые даже говорить не могли; и Готель нечаянно очутилась в том среднем возрасте, когда взрослым с ней играть было уже не интересно, а младшие совсем ничего не понимали. Собственно поэтому она дни напролет болталась у взрослых под ногами, помогая им чем могла, либо отвлекая их чем только можно. Днем собирала травы и фрукты, помогала на кухне мыть овощи, а вечерами правила одежду тем, кто на это решался или кому уж было все равно, выбрасывать рубаху или позволить девочке её залатать.
Новую одежду покупали редко, по крайней мере, мужчины. Один мужик мог половину жизни носить одни штаны, ежедневно ставя на них новую платку. Но женщины! Стоило табору добраться до города, они скупали там все ткани и украшения, после чего носили их много и постоянно. Это было целое искусство и церемония надевания украшений. Считалось, чем больше было украшений на женщине, тем более подчеркивалась состоятельность её мужа. И конечно, вернувшись с рынка, они шили себе платья и юбки. Много юбок. Их надевали по прибытии в город, к примеру, когда на центральной площади вдруг устраивались выступления или во время праздников; или когда на поляне разводился огромный костер, и под звон китар все женщины табора пускались в пляс. Время от времени с разных концов доносились звуки флейты из куриной косточки, а затем все это сливалось с общим пением, страстно и горячо, и продолжалось подобное буйство почти до самого рассвета.
Утро после праздника всегда получалось более сонным, более долгим, а главное пустынным. Может всего одна или две людские фигуры пересекали туманный двор, чтобы черпнуть из деревянной бочки воды напиться и умыться с ночи. Другая фигура, почему-то всегда сутулая, разносила по углам табора ночной хлеб.