А то жена ездила вот с соседкой. Тоже в марте месяце, в конце марта. Вода была... На третий день Благовещенья. Это было в двадцать... наверно... первом или вдвадцать втором году, пожалуй что... Вот. У этой молодушки, вот у соседки-то... Она еще была молодая. Муж был в плену в Германии. В первую-то войну. И вот ее, конечно, сватали ее. Уж она хотела выйти, два года вестей-то не было. Она уж хотела замуж... Вот и поехала с женой-то моей. Мою-то жену он принимал... Посоветоваться, выходить ли замуж... А он, отец Михаил, и говорит: "Не думай, не думай!" - "Так ведь, батюшка, два года нет от мужа вести никакой". - "Ну и что поделаешь, что два года? Погоди с месяцок - будет и весть, будет. А еще пождешь месяц, так и сам придет тогда, сам придет". Ну, и весть-то получилась как. Был с ним в плену горьковский, нижегородской губернии солдат. А адреса-то они знали друг-дружки. Вместе были в плену. Вот когда их там из Германии отпустили, из плена-то, нижегородский-то приехал домой, да и пишет ему: "Петр Иваныч, - пишет, - поздравляю вас с приездом из плену..." А его-то и дома еще нет, а уж тот приехал. Сюда поздравляет, а еще тут не получили ничего. Вот это и первая весть. Аккурат в самую Троицу он и сам пришел. Ну, Троица-то уж в июне была... А ездили они на Вербной неделе во вторник.
У меня у старшей-то дочки была скоротечная чахотка. Жена тогда и говорит: "Вы, батюшка, помолитесь, дочка вот у меня хворает". А он, отец Михаил, говорит: "Знаю, знаю, я молюсь, молюсь... Но только уж она не выздоровеет. Невеста будет Христова. Но я помолюсь, помолюсь". И вот ден через десять она померла... Да...
Старый был, старый старик, худощавый, высокого роста. В двадцать восьмом году ему уж лет девяносто было, когда помер-то. И похоронили его на старом кладбище перед Алтарем Покровской церквы. Все я хотел побывать на могиле-то, поклониться ему, отцу Михаилу, да так и не пришлось. Теперь-то уж и могилу там не найдешь, все нарушили... Вот так Бог и не привел побывать.
Последний-то раз ходил я к нему в двадцать пятом году.Тоже посоветоваться. Вот задаю ему вопрос. "Я, батюшка, раньше по церквам работал, все больше на Урале. (А еще в те годы церквы-то не нарушены еще были.) Вот, думаю, опять сходить поработать туда же..." А он, отец Михаил, говорит: "Да, надо сходить, надо. А как тебя там поминают, как тебя там ждут. Сходи, сходи, Федорушка, благословляю, сходи". А потом и говорит: "А только ты туда не дойдешь. Ты будешь здесь работать, поблизости, поблизости".
Вот я три года тут и работал - в Пестяках, да в Ландихе, да в Ивановской области... А тут, как церквы нарушать стали, я так-то его и спрашиваю: "Отец Михаил, это что же - вере нашей конец?" - "Нет, - говорит, - Федорушка, нет... Вера православная не прейдет... Останется вера... Только мало будет верующих, мало..."
Вон там, на горе, его-то домик, отца Михаила... Старушка у него в доме жила. Может, и еще кто жил, а в кухне одна только старушка была. Придешь к нему днем, поднимешься... "Отец Михаил дома?" - "Дома,- говорит. - Я вот пойду скажу..." Пойдет старушка, скажет. Вот выйдет он в кухню. Поздороваешься, под благословение подойдешь. Он каждый раз тебя благословит. Это каждый раз бывает. Войдет. У него скамеечка. Так вот сам возьмет скамеечку. "Ну, давай, Федорушка, посидим, посидим..." На этой скамеечке посидишь с ним, с отцом Михаилом, поговоришь. "Ну, Федорушка, расскажи в чем дело? Как живете?" Все спросит. Я раз ему говорю: "Я вас, отец Михаил, считаю за прозорливого". - "Нет, Федорушка, не считай, не считай. Ко мне кто с открытой душой, я тем всю правду скажу, всю правду. А то ведь ко мне несколько раз на дню идут - кто с чем... И испытывать приходят, приходят. Вот тут давеча собираются ко мне идти, а сами между собою говорят: пойдем, дескать, со стариком поболтаем. Ведь все меня пытают, все пытают. Чего же я им скажу? Какую я им правду скажу, когда они меня пытают, пытают?.. Сели тут, я велел им ведро воды принести да палку. "Поболтайте воду-то в ведре, - говорю, - поболтайте." Они глянули - да бегом... Чего я им скажу, когда они: пойдем, говорят, со стариком поболтаем. А я им вынес ведро да палку дал. "Поболтайте, - говорю, - поболтайте".
март 1971 г.
Барыня, барыня...
- Что? Попить? Пейте, пейте! Прямо из ведра и пейте... Вода у нас чистая, ключевая... Этот колодец, между прочим, метров пятнадцать глубины... Барынин колодец. Так и зовем - Барынин... Я ведь еще и сам ее помню, Барыню... Только что называлась Барыня, а бедней бедного жила. Старая была престарая... Крючком согнутая ходила в халатишке засаленном...
А колодец этот у нас на все село единственный. И место-то тут какое, ты погляди. Все заречье видать, и большая дорога... У нее тут имение было, у Барыни... Теперь уж тут ничего не узнаешь, а ведь так-то вот от колодца дом шел. Большой, двухэтажный... Весь застекленный - окна, двери... Вид такой церковный, все такими полукружками было. Тут тебе стеклышко фиолетово, тут розово, тут оранжево... Столбы резные... Это - большой-то дом. А за ним церква стояла деревянная. Только уж она, Барыня, так ее и недостроила... А уж как хотела. Потом по леву руку маленький флигелек, келья. И по праву руку такая ж... Сарай был, кухня. В сарае-то тарантас, сани...
Ее так-то уж по имени никто и не знал. Все только; Барыня да Барыня... Простая была... Вот к Аннушке, в крайнем-то дому живет, бывало придет, сядет: "Аннушка, я к тебе". Картошки поест. Хуже бедных была... А летом к ней в большой дом все из Москвы дачники едут. Барины, барыни, баронесса... В кухне тут тебе обед готовят, варенье варили... А сама-то она во флигеле жила, в келье... Так поест кой-чего. Кошки у нее были, собаки - табунами. И ест она с ними с одних блюдечек...
Как-то отец мой, покойник, зашел к ней. Она его любила. Все бывало: "Голубчик, голубчик..." Зашел как-то к ней. "Зайди, зайди, голубчик, давай чаю попьем". А из этих блюдечек кошки да собаки едят... Отец сказывал: "Меня чуть с души не своротило". Уж на что бедная была, а церкву построила... Уж очень ей хотелось. Это она за отца... Отец у нее тут похороненный был в склепе... Про мужа-то она никогда и не поминала, а вот за отца. Над его, значит, могилой... Мы ведь и не знали, что тут склепа... Это уж потом получилось. Только что могила была, крест стоял железный, с венком... Да... А потом Барыня четыре столба вокруг поставила, а на их - церкву... Только денег-то у Барыни уж не было, кончились деньги-то.Так вот, сказывают, она луга свои заречные, да лес у ней был, да вот и именье свое - все продала тогда фабриканту Демидову... Все продала Барыня, чтобы, значит, это отца-то почтить, церкву-то поставить... А тут уж и революция, церквы-то, они и не нужны стали. И Демидов уж не попользовался купленным.
Тут и в городе-то их из домов попросили. Так церква у Барыни недостроенная и стояла. Но уж рамы были, полы настланы, потолок... Алтарь уж был. Только что иконы не повешены, а так-то все готово. Маленькая была церква, деревянная... Я ведь почему знаю, мальчонком еще с пацанами лазили в окно. В церкву-то.... Окна были - где квадратики, где овалы, где круги... А так-то Барыня образована была. Отец сказывал, три языка знала. Книг у нее было много, да все ноты эти для пианины... Потом все в кучу стащили да жгли. Ну, а которые книжки с картинками, те мальчишки растаскивали. А без картинок-то они кому интересны?.. Или вот ноты те...
Сначала у Барыни лошадь была да кучер Прокопий. Вон в том дому жил. А уж потом она лошадь продала, он ее на своей возил... А то и с Аннушкой на телеге ездила Барыня. И обряд тут уж унее какой - шаль да вельветово пальтишко... Молоко Барыне наши носили, деревенские... С большой дороги у нее огонек всегда было видать... А в буран мужики к Барыне ночевать ходили. "Пойдем, дескать, к Барыне". Она не запиралась даже. Отец-то ей, бывало, скажет: "Барыня, Барыня, больно просто ты живешь. Наскочут ведь". А Барыня ему: "Голубчик, если меня убьют, значит, судьба у меня такая..." Хотелось ей, видать, мученической-то смерти... "И потом, - говорит, - со мной Боженька и шесть дружков". Это наган у нее какой-то был, говорят, шестиствольный... Так-то Барыня отцу говорила.