не воровали, так их все люди жалели, все их любили. Бабушка Варвара Коле говорит "Ты уж ко мне почаще ходи. Вот бы надо матери твоей сходить одеяло отдать выстегать, да мне не дойти". А он: "Выстегаем, баба Варя, я умею". - "Как ты умеешь?" - "Да так. Я ведь видал, как мама стегает. Давай выстилай". Наметил: "Выстегаем, баба Варя, сами... не понесем". Он уже у меня в Колодине учился... Вот и выстегали. Она его неделю кормила. В такое-то время... А то у меня соседи Куликовы были. Эти все воры. И мать, и отец, и три парнишки. А она все говорит "Какие у меня ребята путные - все в дом тащат". А я ей: "А я своих за эту путность убью. На ногу встану, за другую раздерну". - "А у меня все несут". Я говорю: "Анна Александровна, у тебя огород-то вон какой большой. Неужели тебе своего луку не насадить? Больно он не-дорог". А тут ребятишки по ночам воровать идут. Так и батька ходил с мешком за зеленым-то луком. А как выросли они, так все и по тюрьмам, так уж и не выходили. За хулиганство, за воровство - все три сына. А я тут пошла домовничать за полкилометра. А у меня мешок пшеницы был, за пастушню заработанный. Утром прихожу - отперто у меня. Я сразу в чулан - мешка нет. Я побежала к соседу Володюхе: "У меня мешок пшеницы украли". А бабушка Марья говорит "Ой, девка, да я ведь и видела. У тебя огонь-то засветился ночью. Ой-ой-ой, как жалко". На санках увезено-то - след есть. Говорят "Это - Витька Репин". Я к ним пришла, меня мать его Люба еще и отругала: "Как чего пропало, так думаете, уж и Витька!" Ну, ладно, взяли - пускай берут... А через два дня выборы. Они все были в Колодине. Приехали в Колодино. Ко мне подходят люди-то, говорят "Тетя Шура, у тебя пшеницу украли?" - "Украли, милая, да что поделаешь". - "А мы, - говорят, - знаем, где твоя пшеница. Ваня Седой купил у Витьки Репина". Я подхожу к Володе - к евонному дяде, он сирота. Лет ему четырнадцать было, Витьке, без отца рос. Я дяде и говорю: "Люба-то меня отругала твоя. А пшеницу-то Витька ваш украл". - "Да что ты?" - "Да, - говорю, - вон Ване Седому продал". - "Ну, - говорит, - отберем". Он пришел домой, видно, там поругали этого Витьку. Он бежит ко мне: "Тетя Шура, я уж не поеду за мешком Съезди ты сама. Я ведь боюсь и ехать туда. Ведь он мне не отдаст". Я говорю: "Мне отдаст". - "Ты поди и в суд подашь?" - "Нет, - говорю, - почто мне суд? Нашлась, так чего тут в суд подавать, по судам ходить. У меня у самой два растут, может, еще хуже тебя будут. Нет, не буду подавать". Пошла, прихожу к Ване в Климовское. "Ваня, пшеницу купил?" - "А тебе какое дело?" - "Давай мне мешок пшеницы!" - "Плати деньги!" - "Нет, не буду платить. Я у тебя не покупаю, я за своим пришла. Давай без разговору! А то сейчас Митрий Григорьевич придет, депутат". Подал мешок. И уж он меня, он меня катит по-всякому. "Ничего, - думаю, - пойте молебен мне сзади". А мешок-то я домой повезла. Вечером прибегает Витька. "Тетя Шура, получила?" - "Получила. Будь в покое. Скажи Любе и Володе, чтобы не ругали тебя. Больше воровать не ходи". - "Тетя Шура, больше никуда не пойду". - "Не ходи, милый. Видишь, как худо воровать-то, стыдно..." А Седой-то мне больше году на глаза не попадал. А тут к зиме на четвертый день Знаменья у меня бабушка Татьяна сидела. А огня-то ни у кого почти не было, у одной меня из всей деревни. Вдруг слышим, стукается у калитки. А у меня изба старая была, а запоры хорошие, поперечные. Я выхожу "Кто?" - "Да я, Ваня". - "Чего тебе надо?" - "Бабушку Татьяну". Отперла я. "Бабушка Татьяна, я к тебе". - "Вижу, батюшка, что ко мне. Чего тебе надо-то?" - "Балалайки". - "Да ведь у меня без струн". - "Ничего, - говорит, - давай и без струн". Она встала, пошла, а меня он вот эдак за шею ухватил. "Ты что, - говорю, - ошалел?" Они пошли, я и заперлась. Он там сходил, ну, без струн - куда балалайку? Обратно идет. Опять стукается. "Кто?" - "Я". - "Тебе у меня делать нечего". - "Найдем работы". - "Ах, ты седая 6...!" Я другим ходом выскочила и к соседям: "Ванюха! Володюха! Седая б... пришел ко мне ночью работы искать!" Они соседи хорошие, они с ума по мне сходили. Они выскакивают, один кол схватил, другой - оглоблю, да и за ним.. Всей деревней прогнали. На другой день всем известно. "Что, Ваня, не нашел работу-то?" - "Да ну ее. Она дура ведь нагольная". - "К такой-то дуре и пошел работу искать..." Ладно, хорошо... А я к своим ребятишкам все говорила: "Чего вам надо, я из-под земли достану. А узнаю, что украл, - убью. Ни за что не убью, а за это - убью. На одну ногу встану, да за другую раздерну". Так мы с ними шесть лет и пасли... Да тут ноги у меня разболелись. Боли - страшные. Вот обуваюся, - а ведь надо пасти идти, - обревусь вся. Я уж и сапоги большие резиновые мужские достала. И опухоли никакой на ногах нет - ничего. А боли страшные. Два года мучилась. Чего-чего не делали... И уколы мне прописывали, и сидеть на муравейнике. А тут наши ехали к Спасителю, это в Тутаев. Там у них икона большая, явленная. И Женька мне: "Мама, поезжай ко Спасителю. У тебя ноги-то и заживут". - "Да и ехать-то не в чем". А он: "Да я к тете Опросе сбегаю, тебе сапоги резиновые принесу". Принес, дала, говорит, ко Спасителю съездить. А голодовка-то... Я ему говорю: "Ты муки тете Опросе снеси, она тебе колобух напечет". И вот поехала. Приехали в Тутаев, в церкви там и ночевали - в соборе - там всю ночь поют, молятся. Икона - Спас Нерукотворный. А утром до обедни все пошли мы на источник, три километра от собора. Тогда еще его не заваливали, он сильно бьет. Я ноги-то и поставила. И вот, веришь, оттуда пошла - туфли свободно надела. С тех пор вот уже почти сорок лет ноги у меня никогда не баливали - исцелил Спаситель... Летом-то у меня грибы, ягоды, летом пастушня. А вот зи-мой^го... И ведь полями хлеб да картошку заваливало - а тронуть нельзя, сейчас посадят. Десять лет - без всяких разговоров! У нас на горушке, помню, целое поле картошки некопаное - семь гектар замерзло. А к весне совсем есть нечего. Я получаю на троих на неделю кило триста хлеба. А Коля мой уж в Колодине учится - пятый класс. Из церкви в воскресенье иду я в Юрьево, за тринадцать километров. Там в Юрьеве и получали хлеб. Прихожу домой. Кило триста. Надо Колю в школу отправлять. Надо с собой хлеба дать. И Женьке надо дома оставить. Женьке отрезала маленько, даю: "На, Коля". Его проводила за реку. Пошел в школу. Пришла домой, думаю: "Господи, что делать?" Женька говорит "Пойдем, мама, собирать горох гусиный на гуменнике под сеном". Ничего и не набрали. А день хороший - солнце. Я гляжу: на горушке, на картофельнике на этом - там прогалинка. Оттаяло. А туда попасть как? Снегу вот по это место... "Пойду, - думаю, - с топором. Может, чего и вырублю". Пошла, Снегу столько... "Пойду, возьму лыжи". А на лыжах не ездила - одна туда, другая сюда. Все-таки добралась до прогалинки. А тут конюх у нас был, смотрит издали на меня: "Ой, такая мать, медведь - не медведь, человек - не человек". Пошел домой, выстрелил кверху. Если медведь - так побежит... А я и пробралась. И в аккурат только одна ботвина вытаяла, Я ее вырубила. И лежат, как яички, пять картошин. "Ой, - думаю, - слава Тебе Господи!" Принесла домой. Говорю: "Женя, не умрем!" - "Слава Богу, мама, не умрем". - "Не умрем! Сегодня я испеку колобуху". Истолкла картошины и испекла на сковородке. Пополам разрезали и съели. Слава Богу! Сегодня поели. А день-то хороший... На другой день пошла туда - пять колобушек нарубила! И уж больно хороши - белые, как пшеничные. Испекла, говорю: "Ешь!" Два раза мы поели. На третий день пошла - полведра нарубила. Принесла. А еще никто ничего не знает. Соседнего. Напекла. Думаю, если сегодня Бог нищего какого пошлет, досыта накормлю. Хватит. И Женька тоже это говорит. Это мы, значит, до среды дожили, это в среду я нарубила... И только Женьку я накормила - идет нищий. Волосы дыбом - как со страшного суда сбежал. "Здравствуйте". А ведь и я симпатичная - под глазами такие вот мешки висят - с голоду-то. Пеку колобухи. "Пилы точить, - говорит, - ножницы!" - "Ножниц нет, - говорю, - в дому, и пил нет в дому". - "Ну, дак милостыньку". - "Садись, - говорю, - на порог". Он мне почти все колобухи обделал. Думаю, оставить хоть Женьке-то... Ест да похваливает "Ну и хороши... Пшеничные? Как ты хорошо живешь, - говорит. - Ты с кем живешь-то?" - "Вот с ребятишками, - говорю, - один в школе, другой на печке". - "А где твой муж?" А я говорю: "Объелся груш, да утащил его уж". - "Ой! Да ты без мужа эдак живешь? А ведь поди плохо без мужика?" А я уж догадалась, чего он говорит. "Да ведь плохо, - говорю. - Вот картошки мороженой нашла, вырубила, да едим. А мужика-то не вырубишь". - "Да, да, милая, да, милая. Да, мужика трудно найти, да, трудно". Знай заливает, наелся. Потом говорит "Давай-ка возьми меня. Будем жить". - "Ой, - говорю, - эдакой-то хороший, да и пойдешь ко мне, к такой страшной?" - "И пойду, и будем жить". - "Ой, - говорю, - такой-то ты хороший, да без рубашки". - "Да ведь и у меня-то рубашки нет". - "Так как же будем жить-то?" - "Наживем!" Я говорю: "Один ты без рубахи ходишь, а у меня ребятишки. Катись к такой матери да не оглядывайся. Чтобы твоя нога тут не была! Думаешь, я тебя из-за этого кормила? На что ты мне нужен?" Так ведь год не попадался навстречу. А потом, что ты скажешь, женился, взял Лизу в нашей же деревне. Дура она была нагольная - заработала в колхозе два мешка хлеба, надо взять Сашу. Пошто?! Я говорю: "Пошто ты берешь? Ведь у тебя ребятишек двое?" - "Дак ведь что ты... Ведь он молодой мужик". А я: "Да что в нем толку. Один и по миру бегает. Маленько-то у тебя голова-то варит?" - "Да чего там..." Раздерутся - ко мне идут. Оба идут ко мне Я уж когда дом в Михееве продавала, он ревел, как корова, - некуда будет от нее бегать. А потом уж все у нас в деревне про картошку мороженую эту узнали и стали печь колобухи, "тошнотиками" их называли... Надоели они потом - сладкие. Был у меня такой протвешок - испеку их три протвешка. Утром ребятишкам дам по три колобушки и в обед - по три колобушки. И вечером - по три. А Женька не ест, все свое уберет. Буду пол мыть - в платке завернуты... Не ест, а все убирает, - может, потом захочу. А потом у нас вика была некошеная, он туда стал ходить. На эту вику. Пойдет. Стакана два наберет. Я ему и сварю. Это он уж лучше ел. А то ячмень ходил подбирать - тоже прошлогодний. Ячменю в котелке принесет. Может, грамм триста. Я ему смелю. Испеку... Пойдет. А соседка Поля кричит "Женя пошел?" - "Видишь сама, - чуть не плачет, - задерживает. Пока задерживает, он бы уж горсть набрал". - "Погоди, и я пойду". - "Погоди, погоди, сама еще кошелится". А она не пойдет, нарочно его. А ведь еще холодно. Идет домой, замерз. А она: "Женя, озяб?"