- "Видишь сама, что озяб..." - опять заревет. "На, - скажет, - стакан молока выпей". - "Нет, мама меня испорет всего из-за тебя". - "Я не скажу, я загорожу". - "Тетя Груша увидит". - "Да я загорожу, выпей". Придет домой: "Я, мама, не брал, она заставила меня. Я не просил". А на Страстной Коля пришел из Колодина, а мы с Женькой оба страшные. У меня вот такие мешки под глазами висят, а у Жени ноги тоненькие. А лапы вот какие... "Ой, мама, - Коля говорит, - вы ведь умрете". На второй день побежал в Полтинкино. Бабушка Настасья оттуда послала мне пять эдаких картошин больших. Хороших. Хлеба тоже послала... А ведь везде голодовка. А там, он видит, на поле рубят кочерыжки - после капусты на поле остались. "Ой, какие, - говорит, - мама, хорошие. Я попробовал нарочно". Пришел домой, а у нас еще и не знают этого дела. Схватил корзину, взял ножик - притащил корзину нам этих кочерыжек. Я их все обиходила, сделала. И два противня сделала колобух... Чего мы только тогда не ели. Липовый лист... Его истолкешь, как мука будет, больно уж хорошо. Только у меня от него по всему телу провалы пошли, двадцать два провала по кулаку. Мне не наклониться, не пошевелиться. А ребятишки у меня тут лен дергать ходят. Они соседке Кате помогали дергать. Так вот вечером она несет нам маленькую чашечку муки да пять-шесть огурчиков. Ведь тогда на четыре дома одну корову держали - по одной титьке... Липы все объели, за конским щавелем по пять километров ходили. Корова сдохнет, ее зароют. А народ уж видит где - ночью откопают... и едят. И от этого многие помирали. Да что там околеватину - людей мертвых ели. Была у нас такая, я уж про нее слышала. Да и была она у меня. Про нее уж все тут знали. Она уж отсидела да из заключения шла. Зашла ко мне ночевать. Я ведь всех пускала - все знали. "Я, - говорит, - иду из заключения". А за что - не сказывает. А я-то ее узнала. Я спросила фамилию, имя. Я уж знаю, кто это. Она девочку, свою дочку, - эту она мертвую съела. Сварила да и съела. А потом и сына Ваню убила да и съела. Я ей и говорю: "Как же ты так сделала? Ванюшу-то?" А она говорит: "Да он мой. Из меня шел - в меня и пошел. Так и должно быть". Голодовка. А девочку первую она мертвую съела. Свезла пустой гроб, закопала А ее изрубила и сварила. А я: "А как же у тебя руки-то на него поднялись?" А она: "А мы, - говорит, - пошли с ним к моей матери. У нее корова. Она подоила корову и несет. Мне стакан наливает молока, а Ване-то целую кружку. А я говорю: "Мама, кабы не было у меня Вани, ты бы мне целую кружку налила бы". А Мама говорит "Дура, да ведь он маленький. Ему надо". И так мне обидно стало. Посидели мы у нее, я говорю: "Пойдем, Ваня, домой". Домой пришли. Я ему говорю: "Будем мыться сейчас. Давай раздевайся". У меня стул деревянный тут стоял у стола. Ваня сел на стул на этот. А я: "Раздевайся, раздевайся, сейчас будем мыться". Он и разделся. "Сначала, - говорю, - поиграем в прятки, А потом полезем в печку. Ты наклонись, а я буду прятаться". А топор-то у меня тут лежал. А ему видно. "Нет, - говорю, - ты не эдак. Ты вот так положи голову, чтобы тебе не видать". Он и положил. А я топором - так голова и откатилася". А я туг "И ты в уме устояла? Не сошла с ума?" - "А что? - говорит. - Я все изрубила. Посолила в ведерочко. И стала есть помаленечку... А соседи спрашивают: "Где у тебя Ваня?" А я говорю: "У шел к сестре". Там справились - нету Ваньки, не бывал. Милицию потребовали. Милиция приходит, а я говорю: "У шел он, не знаю я. Надо бы искать его". А челюсть-то и лежит на окошке. И милиционер эту челюсть-то и взял в карман. К доктору. А она - человеческая". Ей семь годов дали... Так она у меня и ночевала. Я ее напоила, накормила. Только уж больно страшно... Ко мне, бывало, все идут. Вот приходит нищая бабушка Акулина. У ней и сын есть, только они ей не помогали, она по миру ходила. У нее была двоюродная сестра в Савинском, она все к ней приставала... Приходит она ко мне, говорит "У меня есть две меры мелкой картошки... Я, наверное, умру". (А уж вся опухшая.) - "Ну, что ты, - говорю, - бабушка Акулина, поправишься, может". - "Нет, милая. Вот я умру, так ты эту картошку себе и возьми. А у меня боле ничего нет. У меня простыня есть да полотенце. Это я умру, так ты мне саван сделай. Ты все сделаешь, я тебе доверяю". И правда, она тут через два дня умерла- А картошку я и не взяла, у меня тогда была своя картошка А то еще бабушка Прасковья Ковалева. Это - богачиха страшная. Сначала у нее муж умер. Она ко мне идет "Шура, дедушка у меня умер". - "Ну, уж, - говорю, - ему годов-то много". Она говорит "Восемьдесят шесть". - "Ну, так чего же. Два века ведь не будет жить". - "Приди, - говорит, - почитай по нем". - "Почитаю, приду". Пошла, почитала. Надо хоронить. Я говорю: "А саван?" А она: "Матушка, не из чего шить". А я: "Не дам тебе с лавки взять покойника. Дедушке Ивану жалеешь на саван? Да как тебе не стыдно?!" - "Так где же мне взять?" - "Не ври! - говорю. - Я знаю. Пожалуйста, не ври". И приносит - суровая тканина: "Вот только и есть". - "Ну, эта, - говорю, - годится". Я взяла да всю ее и искроила на три полотнища, чтобы ей не осталось. "Вот теперь, - говорю, - ладно". Похоронили. Такое богатство, всего - хлеба.. Хоть бы собрала бедных покормить. Нет... Испекла калачиков эдаких - всем по калачику подала. И все. И спрашивает меня: "А батюшке за отпевание чего?" А ведь и у батюшки ничего нет - голодовка Я говорю: "Батюшке, отцу Георгию, снеси муки". - "Ой..." Я говорю: "Да! У тебя, - говорю, - много сгниет". - "Ну, так ладно, ладно, снесу". Пошла и ко мне по дороге зашла: "Вот несу. Ты не думай, что не понесла". Ну, килограмм семь-восемь. Это - отцу Георгию. Обратно идет "Снесла. Ой, как благодарил! А на сорок дней испеку ему каравай - настоящий, большой"... Уже не знаю, испекла или нет. А потом она сама заболела - люто болела, месяца два. Тяжело болела. Приходит ко мне ее сноха: "Пойди, почитай по бабушке Парасковье". - "Так а чего? Она не умерла еще?" - "Нет. Ей надо читать за болящую". Я пришла к ней, за болящую прочитала. А она: "Читай!" - эдак вот. А я: "Чего читать-то? Я ведь за болящую прочитала". - "Читай, я сказала!" Я говорю: "Не кричи". Тут я на исход души ей прочитала. "Пойду, - говорю, - домой". - "Читай! Не отходи. Ты читаешь, так мне лучше. Ой тяжело, ой тяжело". Я говорю: "Конечно, тяжело. Поди как всего жалко?" - "Ой, не говори. Эдакое-то место всего-то. Семь пар новых валенок. Два тулупа. Одеяла шубные новые, это меховые". И все эдак: "Читай! Читай! Читай!" Но вот померла. Тут я по ней опять читала. Сноха говорит мне: "Саван-то не знаю из какой тканины?" И выносит целый ворох - да тонкие, хорошие все. А я говорю: "Не из какой из этой не сошьем.. Вот из этой". Да и взяла самую грубую да худую. "Почему?" - "Нипочему, - говорю, - она дедушке-то пожалела, вон из какой мы сшили. А ей - что?" Ну, уж по ней-то сноха сделала поминки. Отец Асинкрит приезжал, мы с ним отпевали. Ночевали тут у них. Про нас все настряпали постное. Сноха-то хорошо все сделала... Ладно, хорошо... Мне-то еще и не так плохо было, как людям Мне-то еще многие и помогали. Вот и матушка Еликонида. Она на квартире в Яковцеве жила. От Михеева три километра. Сначала-то после монастыря она в Грамотине жила, просворы делала. Она и меня там научила. Ведь всех нас тогда выгнали. А потом, как в Грамотине церковь закрыли, она уехала на родину, приехала за ней племянка. Увезла ее. Далеко туда, станция Вожега. Там она пожила год и приехала опять обратно. И у меня жила зиму - еще в Кузьминском. А в Яковцеве она в колхозе работала, она работать любит. Она все сеяла. А было ей уж годов восемьдесят с лишком. И все работала, все делала до последнего. И все сеяла. Ее все звали - и мужики, и бабы - матушка Еликонида. "Матушка, у нас посеешь?" - "Посею, посею. Что эдак делать-то?" Раньше ведь руками сеяли. Она получала хорошо. И каждую неделю бежит ко мне в Михеево. "Шурка, я об тебе с ума схожу!" Я говорю: "А чего?" - "Как уж ты с хлебом-то? Ведь у тебя ребятишки". - "Да гляди-ка, у меня много". - "Ой, Шурка, ты все довольна, все много... Какой же это хлеб? Дура, у меня мешок муки стоит". И полкаравая мне подает: "Ты себя-то не обижай". Картошки мне принесет. Еще луку. "Вот это, - скажет, - вместо масла. Ты луку-то покроши". А болела она у нас недолго. С месяц только болела- А хозяйка все не сказывала, чтобы я-то не пришла к ним - чтобы все имение ей осталось. А она лежит и просит "Да скажите Шурке-то, что я хвораю-то. Мне надо Шурку-то"... А мне все не говорят. А потом Аннушка к ней пришла, Александра Ивановича дочка. А она: "Как мне надо Шурку. Ведь она не знает, что я хвораю". - "Я, - говорит, - схожу сегодня". Она за мной и прибежала. А я: "Мне сегодня и снести-то ей нечего. Погоди, хоть я клюквы..." У меня клюква была. Да брусники чашку. Пошла. "Матушка, да ведь мне и принести тебе нечего". - "Мне ничего уж не надо. Ты мне только компресс сделай". - "Какой тебе компресс?" - "Вот на это место". А я поцеловала ее туда. "Вот как хорошо", - говорит. А я ведь ничего не сделала, только поцеловала. "Вот как хорошо-то мне стало. Я знала, что придешь да компресс мне сделаешь, у меня все хорошо будет. Я уж Васе все наказала. Меня хоронить-то в Евдокию". Это она за два дня до смерти. "Да что ты, - говорю, - матушка?" - "Нет уж, - говорит, - Вася приедет". (Это сын хозяйки.) А тут за мной приходит Аннушки мать: "Пойдем к нам, почитай. У нас паренек-то больно хворает". Я пошла, почитала. Прихожу к ней опять. Смотрит на меня. "Милая, - говорит, - все, все... У меня хорошо стало все. Прости... все..." И - готова. Я ее тут обмыла, все сделала и домой пошла. Отвезли мы ее ко Спасу, там отпели ее по монашескому чину, похоронили. Она рясофорнай была. Я еще ей в монастыре все правило читала - она неученая была. Ее, бывало, на мельницу посылают, а она: "С Шуркой дак поеду". А я ей там все читала правило. Тридцать лет она управляла скитом, работала, как мужик. Вот пойдем косить, она глазами поглядит, сколько сегодня надо. А там ведь все были подсеки. "Мои, - крикнет, - ко мне! - Нас семь человек с ней косили. - А вы шушера, мякина, говна половина - на эту сторону!" Это - кто плохо косит. Докосим до краю - а земляники-то много, на подсеке. "Шурка! Иди сюда! Вот землянику-то ешь!" А я ведь тоже косить-то люта была. Коса у меня была именная, литовка- У нас только у двоих были такие косы. Любила она меня, царствие ей Небесное! Много мне помогала. Мне вообще помогали. Был у нас Фатичев, он из города валенки возил Это которые на шерсть выменивают. Жил-то он в Колодине. Вот едет из Пошехонья. А у меня дом-то на дороге. Подъезжает. "Ну, чего сидишь у окошка, как чувырла?" А я: "Своя изба, где хочу - тут и сяду". - "Ладно, давай чаю-то грей". Согрею чаю. Заходит. "Ну что? Поди тебе валенки надо?" - "Так ведь надо, да у меня ни денег, ни шерсти. Чего мне тут спрашивать?" - "Я у тебя ни денег не прошу, ни шерсти. Я тебя спрашиваю: валенки нужны или нет?" - "Так ведь надо, конечно". - "Так и говори: надо". Ладно. Чаю напьется. "Ну, сегодня ко мне не ходи и завтра не ходи, а послезавтра приходи. У меня жену попаришь да полы вымоешь". Вот и все, больше ничего не скажет. На третий день надо идти в Колодино. Приду. А мне валенки выбраны и ребятишкам выбраны. Дочка уж отобрала. Ну, вот полы вымою, выпарю его жену - она у него больная была. Все сделаю. "Ну, погоди,- скажет, - не торопись еще. В огород сходи, погляди, чего там как". В огород схожу, все там сделаю. "Вот тебе и валенки. А ведь тебе поди и варежки нужны - выбирай шерсти". А у него шерсть-то всякая... "Что мало берешь?" - "Да я ведь знаю, сколько на варежки надо". - "А я сказал: мало!" Наберет шерсти с килограмм "И мне, - скажет, - варежки свяжешь. Чтоб вот эти места широкие, чтобы надевались на рукав". Ладно. Свяжу. А он и за это опять заплатит... Или вот керосин. А тогда не было керосину-то. Как вот едут деревней, нигде огоньков нет. А у Шуры все маленький огонек. А я все сижу - то вяжу, то еще чего - надо все делать-то. А потом у меня стал и керосин. Как стал ездить Овчинников за товаром-то. Это - из леспромхоза. Снял он квартиру рабочим - тут кормить. Тридцать километров от Носова да тридцать еще. А тут остановка... У Ивана Ивановича сняли напротив меня. А сам-то Овчинников все ко мне. Денег-то везет мешок. Как приходит: "Ну, отворяй ворота". Это у шкафа, у меня. Ставит туда мешок с деньгами. "И чаем меня пой". А я: "А дедушка Иван не осердится?" - "Я сказал: меня чаем пой!" А огня у меня нет. Я пузырек зажгу эдакой - масла принесу от Спаса. Он говорит. "Это с таким-то светом?" Говорю: "Да нету у меня".