— Ладно, товарищи, давайте выпьем за наш народ, — сказал Вася с чувством. — Как бы там ни было, а мы все-таки победили.
И они уже собрались выпить, когда напротив с разгону остановилась какая-то машина. Матюшенко быстро опорожнил стаканчик и выглянул из пшеницы. Из белой запыленной «Волги» выскочили трое: милицейский сержант и два молодых крепких парня.
— А ну вылазь! — зайдя шага на три в пшеницу и заглянув сверху к приятелям, сказал сержант. — Вылазь, вылазь, быстро!
Вася с Пашей переглянулись и тоже осушили свои стопки.
— Ага, хорошо! Очень даже хорошо! — как бы обрадовался сержант. — Чтобы потом не отговаривались: не пили. Очень хорошо! Экспертиза все покажет.
А двое парней стали заходить один слева, другой справа.
— Окружают, — сказал Вася и стал кряхтя подниматься.
— Понимаете, какое дело, товарищ сержант, — вкрадчиво начал Матюшенко. «Черт тебя принес, — подумал, — так хорошо было…»
— Чего ж тут не понять — все ясно, — кивнул сержант. — Заплатите штраф рублей по двадцать, и на работу сообщим. Чтобы в другой раз неповадно было.
«Плохо дело, — подумал Матюшенко. — На работу сообщат — полбеды, а вот двадцать рублей — жалко. Съездил на родину…»
Стали опять запихивать все в портфели. Выбрались на дорогу.
— Вы нас извините, — сказал Паша, — мы больше не будем.
— Да она поднимется, — поддержал его Матюшенко, показывая на пшеницу, — что с ней сделается. Сколько ж мы тут ходили — мы осторожно.
— Как же она поднимется, если вы ее поломали? Ты в этом понимаешь что-нибудь? Натянул шляпу…
— Понимаю. Не меньше тебя.
— Не меньше меня? А вот посмотрим! А ну предъявите документы, быстро!
— Скверная история, — вздохнул Вася. — А может, и верно, она поднимется? В любом случае мы готовы заплатить штраф.
— Штрафом теперь не отделаетесь, — пригрозил сержант. — Вот припаяют суток по пятнадцать, будете тогда знать.
— Ну, это вы уж слишком. За что же пятнадцать суток?
— За то! Я сказал — документы! Хлопцы, давай сюда…
Вася полез в портфель и извлек из него какую-то книжечку. Паша достал из кармана свою.
Милиционер вмиг преобразился.
— Так что же вы, товарищи? Что же вы раньше не сказали! Там их ждут, ждут, а они как в воду упали. Автобус давно прошел. — И взяв под козырек, представился: — Старший сержант милиции Тесля. Отбой, хлопцы, это свои, писатели. А я смотрю… Что же вы форсируете события — мы там готовились, готовились, закупили всего… Я тут с утра дежурю. Гнат Терентьевич говорят: «Ты там смотри, Тесля, писатели народ такой — могут зайти с тыла».
— Все-таки мы просим: возьмите с нас штраф, — сказал Вася, пряча удостоверение в бумажник.
— Какой штраф? Что вы, в самом деле — за что?
— Ну, помяли ведь пшеницу.
— Да она выправится, чаю с ней будет! Дождем, бывает, или градом так прибьет — вся на земле лежит, а поднимается. О чем тут говорить. Садитесь в машину, а вы, хлопцы, погоняйте пешком. Этот товарищ, что, тоже писатель? — кивнул Тесля на Матюшенку.
— Тоже, —сказал Паша. — Критик… — И чтобы Матюшенко не сбежал, придержал ею за руку. — Слышали? — шепнул. — Основные события впереди…
А Матюшенко и не думал бежать — надел пиджак, поправил галстук; взял в руки портфель. А что, подумал, явиться в родное село писателем — в этом что-то есть. И проворно полез в машину.
— Вы ж, глядите, меня не выдавайте, — тихо сказал Васе. А Тесле, когда машина тронулась, сказал: — Поднимите, пожалуйста, стекло, а то меня продует.
— Так задохнемся ж! — выпучил тот глаза.
— Ничего, поднимите.
Тесля быстро завертел ручку.
А дальше все пошло как по маслу. Писателей встречало все совхозное начальство, часа два возили в легковой машине по полям, по фермам, все показывали. Писатели, как водится, записывали, что им говорили, и сами задавали вопросы. На птицеферме и Матюшенко, выбрав момент, спросил: а правда ли, говорят, что куры могут нестись без петухов, или это брешут? Ему сказали: правда, петухи нужны для воспроизведения потомства, а для получения пищевых яиц кур можно держать без петухов, яйценоскость при этом не снижается, а затраты кормов сокращаются.
— Ясно, — сказал Матюшенко, хотя ему так ничего и не стало ясно. Потом в клубе собрался народ и писателей посадили в президиум, на сцену. Матюшенко сидел между Васей и Пашей, одолжив у Паши автоматическую ручку, и пока ораторы говорили, делал вид, что записывает какие-то свои мысли. Морщил лоб, хмурился и поглядывал на выступавших так, словно те все время говорили не то, что нужно. Когда все дружно хлопали, он не хлопал, а озабоченно спрашивал у соседей фамилию выступавшего. Все решили, что он-то и есть среди гостей самый главный.
Под конец он так освоился со своей ролью, что ему тоже захотелось выступить, рассказать вслед за Пашей и Васей о задачах советской литературы на данном этапе, а потом сказать просто: «Дорогие товарищи, неужели меня так никто и не узнает — я ведь ваш, жабуневский, я тут когда-то коров пас, бегал на ставок, отсюда на войну ушел в сорок третьем. Это ничего, что я писатель…» Дальше бы он сказал, что остался таким же простым и доступным человеком. А в доказательство что-нибудь спел бы — «Тополю», «Реве та стогне» или «Где ж ты, хмелю, зиму зимовал…».
И так ему хорошо от этих мыслей стало, что он забыл хмуриться, а сидел, глядя со сцены на земляков, и улыбался. Кое-где в зале люди стали наклоняться друг к другу и показывать в его сторону пальцем, узнали. В зале поднялся даже небольшой шум.
После клуба, когда писателей повели обедать, к Матюшенке подошли два его ровесника-жабуневца, и он их тоже вспомнил: с одним ходил в школу, другой жил когда-то через дорогу.
— Что ж ты никогда не приезжаешь? — упрекнули его односельчане.
— Да все как-то некогда — работа….
— Значит, теперь ты писатель?
— Ну, не то чтобы писатель… Критик! — вспомнил Матюшенко, как его представлял милиционеру Паша. — Во, во, критик.
— А что это за работа? Что ты делаешь?
— Ну, как… Критикую. Без критики, сами понимаете, нельзя. На том стоим.
— И сколько ж тебе за эту работу платят?
— Когда как. Когда двести, когда двести пятьдесят. Сдельно.
— Ничего, жить можно.
— Можно. А вы как?
— Мы тоже ничего.
И тут Матюшенко увидел Вальку… Хотя, какую там Вальку — широкая, как шкаф, женщина в цветастом шелковом платье смущенно стояла в стороне, никак не решаясь заговорить с таким высоким гостем.
— Валя? — сказал Матюшенко и невольно шагнул к ней.
— Здравствуйте, Иван Федосеевич…
— Здравствуй, Валя.
—- Какой ты важный стал!
— Да чего там важный? Совсем не важный.
— Ну как же — писатель.
— А что ж тут такого — не святые горшки лепят.
— А говорили, что ты простой рабочий…
— Как видишь — не простой. Вернее, простой советский писатель.
— Седой весь…
— Что же делать, Валя, наши годы — как птицы летят.
— Летят, Ваня.
И двоюродная сестра осторожно заглянула в глаза брату — помнит или не помнит…
— Может, к нам зайдешь? Детей посмотришь.
— В другой раз, Валя, — сказал Матюшенко. Он — все помнил. — А сейчас не могу, товарищи ждут. Мы сегодня уезжаем, директор нам свою машину дает. Пойду я, Валя.
— Постой…
Валька еще что-то хотела ему сказать, но никак не решалась. И все же сказала:
— У меня к тебе просьба, Ваня. Ты теперь человек известный, живешь в городе, может, ты достанешь мне занавески на окна, тюлю метров так пятьдесят. А то у нас редко бывают. Отправишь посылкой, а сколько стоить будет, я потом как-нибудь пришлю. Я ж так думаю: писатели — люди при деньгах…
— Иван Федосеевич! — окликнули Матюшенку из группы, направлявшейся обедать. — Мы вас ждем.