— Да, да, я помогу, — отвечал важно Дымба, — мы обеспечим формовку (заливку, обрубку и т. д.), не сомневайтесь.
И застегивал пиджак на все пуговицы.
Как он помогал? Да как… Скажем, бросали его в прорыв: посадили в вагранке «козла», и человек пять добровольцев со всего цеха за отгул и десять рублей наличными подрядились его тащить. Опускаются в нутро вагранки, в неостывшую еще вертикальную трубу. Режут «козла» автогеном, бьют кувалдами, ломами. «Козел» — тонны три. На колошнике стоит мастер и дергает тельфером «козла» наверх. А за спиной мастера стоит Дымба и то и дело спрашивает: «Ну, скоро они там, уже два часа стоит вагранка».
Вылезут рабочие наверх отдохнуть — в пыли, в саже, как шахтеры, и у них Дымба спрашивает: «Ну как, получается что-нибудь? Уже три часа стоит вагранка. Скоро вытащите „козла"?»
— Получается, — скажет кто-нибудь, — скоро вытянем, куда он денется.
Дымба бежит к телефону, звонит начальнику и докладывает: «Анатолий Иванович? Не волнуйтесь, у нас уже получается».
А «козел» сидит мертво. В вагранке тесно, жарко, пот заливает глаза. Опять отдыхают добровольцы. А у Дымбы уже терпения не хватает, он уже два или три раза доложил «у нас получается», «козел» ни с места, а люди сидят курят. Смотрит озабоченно на часы: «Сколько можно курить, товарищи, пятый час стоит вагранка. А ну кончай». И подталкивает в спины.
Таких помощников кто любит… Случалось, какой-нибудь вконец уставший доброволец пошлет Дымбу подальше и продолжает курить, сгорбив плечи. Дымба обижался: «Как же так, товарищи? Я за это отвечаю, меня ведь спрашивают: когда пустите вагранку, когда пустите вагранку».
— Вот лезь сам и пускай! — говорили ему.
И что вы думаете — Дымба лез. Как без разговоров под стол лазил, так и в вагранку: снимал костюм, переодевался в чью-нибудь спецовку, брал кувалду. «А что вы думаете, и полезу, и полезу, подумаешь…» — обиженно сопел.
Его начинали отговаривать: «Да не надо, Павлович, мы же просто так сказали, ну, пошутили, ну, бывает, не со зла ведь, вы и права не имеете такого, в вагранку лезть — технику безопасности не проходили, кто за вас будет отвечать?»
— Отойдите от меня! — кричал Дымба, свирепо поводя плечами. — Что ж вы думаете, и полезу. Отойдите!
От него отстранялись, и он по лестнице спускался вниз.
— Я вам покажу, как надо работать!
И в самом деле показывал: не вылезал из вагранки дольше всех, а вылезет — мокрый, грязный, и садится вместе со всеми курить. Ему уважительно подносят спичку.
— Павлович, — говорят, — начальник опять звонил, интересовался: получается у вас или не получается?
Дымба, дыша как паровоз, простецки улыбался.
— А пошли они все к черту!
Матюшенко, в один из перерывов придя взглянуть, как «козла» тянут, увидев Дымбу с кувалдой, сказал:
— Теперь я понимаю, почему ему не дают должность.
А время шло. Дымба так и болтался в цехе, без должности, там поможет, тут поможет, а больше — языком. За домино, за пивом — он приохотился ходить с заливщиками на базар — он иногда рассказывал кое-что из своей жизни, в основном из того героического ее периода, когда он служил на эсминце «Стремительный», плавал по разным морям и видел моржей и пальмы.
— Хвост у моржа видел?
— Пошел ты!
Захмелев, изображал в лицах своих бывших командиров:
— На флаг и гюйс — смир-рна!
Вскакивал из-за стола, брал под козырек, и на глазах у него выступали слезы.
И все тоже начинали вспоминать свою службу, своих товарищей и тоже кричали наперебой:
— А вот у нас в полку был случай!
— Заткнись, салага, у вас… Вот у нас был зам по строю майор Перепелятников…
— Вступая в р-ряды Вооруженных Сил…
— Пять суток гауптвахты!
— А у того бедного старлея жена была…
— Дальневосточная, смелее в бой, смелее в бой! Краснознаменная!
С базара иногда возвращались с песней, построившись в затылок друг другу и старательно чеканя шаг. Дымба, как и подобает комсоставу, маршировал чуть сбоку, размахивал руками и кричал: «Эй там, на шкентеле, р-разговорчики! Левой! Левой! Раз-два!»
После службы Дымба закончил институт. Но вот как раз об этой, руководящей фазе своей жизни, наиболее интересовавшей заливщиков, предпочитал молчать, хотя уже все точно знали, что директором фабрики он был. «Ну был и был, кому какое дело, — бурчал он, — мало ли кем еще я был». И куда охотнее проливал свет на частную и общественную жизнь другого начальства — он знал в городе всех: кто на ком женат, кто живет с секретаршей, у кого наверху «лапа» и кому что впереди светит. Слушали его с большим интересом. Еще бы! «Я такое знаю, такое знаю, — переходил он на шепот, — упадешь. Эх, хлопцы… Только не обо всем говорить можно, нельзя, нельзя». И с видом человека, несущего бремя тайн и секретов, недоступных простым смертным, переводил разговор на что-либо иное, на то, к примеру, какие есть на заводе должности, сколько кому платят и легкий это или нелегкий хлеб. Скажем, начальник механического цеха?
— Предлагают мне механический, — озабоченно говорил. — Это как, работать можно? А то ведь, знаете, запрягут — будешь потом сидеть день и ночь на заводе. А у меня жена молодая, — подмигивает.
В механическом начальников меняли каждый год, один даже умер от инфаркта: пришел утром на работу, вызвал мастеров, заходят, а он головой на стол упал…
— Не-ет, — качал головой Дымба, — механический не подойдет. У меня жена молодая.
Немного погодя опять спрашивает:
— А отдел снабжения — это с чем едят? Сватают меня на это место.
— Ну, Павлович, это совсем не для тебя! — машут руками заливщики. — Там такая голова нужна!
— А я что, по-вашему, дурак? Я фабрикой командовал три года.
— За что и выгнали, — брякнул однажды Матюшенко. Дымба обиделся.
— Ты, знаешь, не зарывайся, много на себя берешь. Мне не очень нравятся твои шутки.
— Так я ж ничего, я ж любя, Павлович!
— Ладно, ладно, не надо.
— Я ж только что хочу сказать, что в снабжении голова нужна не столько умная, сколько хитрая, того достать, другого достать, а достать, сам понимаешь, — обдурить ближнего. А ты человек простой, разве мы не видим. Иди лучше ко мне в пару заливать, а то я никак не подберу себе напарника: тот в техникум или институт поступит, а тот металла боится. А что, у тебя ж хорошо получается.
Все ждут, что на это Дымба скажет, а он твердит смущенно:
— Ладно, ладно, не надо.
— Что такое, плохая работа? — не отстает Матюшенко. — Денежная и почетная. Объявим в газетах новый почин: бывший директор — заливщик, стахановец, ударник коммунистического труда. Тебя по телевизору никогда не показывали? И правильно, за что ж показывать. А тут — покажут. Почин подхватят, объявят движение негодных директоров в передовые заливщики, прославишься, поедешь на симпозиум — и опять останется Матюшенко без напарника. Нет, почин лучше не будем объявлять.
Дымба слушал с терпеливой улыбкой на лице, вместе со всеми смеялся, а потом как ни в чем не бывало опять спрашивал:
— Я серьезно, значит, не советуете брать снабжение? А вот еще говорят, железнодорожный цех — это что за штука?
В железнодорожном был вообще завал: в грузчики никто идти не хочет, простои, штрафы МПС, в прошлом году пропал вагон с совковыми лопатами, так и не нашли, говорят, по ошибке написали на вагоне «экспорт», и он куда-то ушел за кордон, а там, видно, до сих пор думают, что бы это могло значить. Вот уж кто-кто, а начальник железнодорожного цеха сидит на заводе день и ночь.
Нет, Дымбе и это тоже никак не подходило.
— У меня жена молодая, — опять вздохнул он. Наконец Матюшенке это надоело.
— И хорошая жена? — однажды спросил он.
— То, что надо, моложе меня на двенадцать лет. Между прочим — родственница великого русского ученого Пржевальского.
— Да ну?
— Вот тебе и ну. И это только по одной линии, а по другой… Если скажу — упадете.