И все же Серега придумал выход.
— Я вот сейчас иду и думаю, хлопцы, — беззаботно начал он, — представьте себе, что сейчас на дворе не ночь, а день. И идем мы с вами не ко мне домой, а на базар или в ту будку, что возле мясокомбината, кислое вино пить.
Представить такое было нетрудно, но хлопцы насторожились: куда этот чертов жлоб дело клонит? А Серега продолжал:
— Значит, идем мы это на базар или еще куда кисляк пить, и я так думаю, пропили бы мы с вами рубля так по два…
— Не-е, — сказал ему на это Матюшенко. — Ты что, Серега? По рублю. Мы ж не с получки и не с аванса. Что мы тебе, капиталисты?
— А кто говорит, что с получки или с аванса? С получки или аванса разве по два рубля? С получки…
— Не-е, — опять сказал Матюшенко. — По рублю. Остановимся на этой цифре. А ну вытягивайте, хлопцы, ваши капиталы.
И все принялись рыться в карманах, в кошельках, считать гривенники н пятаки, поднося их к самым глазам. И так, не останавливаясь, бренчали мелочью, как стадо коров подвешенными к шее бляшками, когда их гонят на водопой. Собрали пять рублей или около той суммы и высыпали все Сереге в карман — он даже согнулся на тот бок. «Тут все точно, — сказали. — А если и ошибся кто, что ж делать: так темно, что не отличить гривенник от копейки, и если обнаружишь недостачу, то мы тебе с получки отдадим».
Серега все же хотел сосчитать деньги, но на это ушла бы уйма времени и черт знает, что бы он еще там насчитал, поэтому Матюшенко придержал его руку в кармане, сказав так: «Имей совесть, Серега, мы же зря время тратим. Ну, что медяки, что медяки? Не деньги? Тоже государственная валюта. Давай, веди скорей!»
И Сереге ничего не оставалось больше, как смириться. Отложив подсчет выручки до утра, он решил «будь что будет» и повел друзей к дому. Теперь, когда ему дали деньги, ни о каком бегстве уже не могло быть речи. Компания следовала за ведущим спокойно, и даже когда Серега зачем-то отбежал в сторонку, за ним никто не погнался, а стояли в темноте и терпеливо ждали.
Уже миновали завод, перешли широкую, с трамвайными рельсами посередине улицу, пошли кривыми, узкими переулками, где даже в такую сухую пору черт ногу сломит и где только изредка мерцали на столбах подслеповатые лампочки. «Тише! Тише! — то и дело приседал от страха Серега, когда кто-нибудь, оступившись в ямку, шепотом ругался. — Не дай бог, Марию разбудим!»
— Да мы и так тихо, — говорили ему. — Что ж мы, не понимаем: человек, можно сказать, ради друзей идет на подвиг.
— А будете смеяться — вообще не поведу! Кину вам ваши деньги и не поведу.
— Бог с тобой, Серега, мы ведь шутим.
— Узнаете тогда, как шутить.
В полном молчании подошли к Серегиной усадьбе. За невысокой оградой из камня ничего невозможно было разобрать, только чернели на фоне неба голые ветви яблонь и слив да угадывались за ними постройки: хата, сарайчик с голубятней и бог знает, что еще там, не видно. Брякнув цепью, подал голос Серегин волкодав Гришка. Впрочем, если говорить правду, был Гришка никакой и не волкодав, так, средняя дворняга с примесью овчарки, но Серега утверждал: волкодав, и спорить с ним сейчас об этом не было никакого смысла. «Стойте тут!» — скомандовал Серега и, пригнувшись, как вор, исчез за калиткой. Гришка еще два раза гавкнул, потом сдавленно пискнул и затих, видать, Серега загнал его в будку и там запер.
Придерживаясь, как слепые, друг за друга, цепочкой втянулись в мощенный кирпичом просторный двор. Темень — в глаз коли. Серега, то и дело озираясь на хату, словно оттуда каждую секунду мог грянуть выстрел, отомкнул ключом какую-то дверцу, и все, сгибаясь, вошли в пахнувшее теплом и вонью помещеньице — курятник… «Ко-ко-ко-ко», — послышалось со всех сторон.
— Куда ты нас привел, Серега?! — обиделся Матюшенко. — Это ж черт знает что! Никаких условий.
— А куда ж я вас приведу — в три часа ночи? В хату? Спасибо. У меня трое детей.
— Ладно тебе, Иван, — стали уговаривать Матюшенку. — Куда привел, туда и привел. Надо понимать человека.
— А куда ж тут садиться? — щупал Матюшенко под собой. — Сядешь в какое-нибудь…
— Тише! — страшным шепотом закричал Серега. — Тише, гады. Марию разбудите — нам всем труба. Я за последствия не отвечаю.
— Заткнись, Иван, — посоветовали Матюшенке и другие. Но того было не унять.
— Здорово ж ты жинки боишься, Серега, — сказал он. — Ты глянь, аж коленки трясутся!
— А ты своей не боишься?
— Кто, я?
— Ты! Тебе б только языком трепать. А вы представьте: кто-нибудь из вас привел бы домой пять душ, ночью? Что бы тогда ваши жинки сказали?
Все невольно задумались, представив в уме, что бы им сказали «жинки». Помолчали.
— То-то и оно, — сказал Серега. — А я привел. Пять душ! Ночью! Вы меня знаете куда целовать должны?
— Ладно, Серега, поцелуем, — сказали ему, — ты только вино скорей неси, сил нету…
Серега принес ведро вина, ведро яблок, а потом стакан и чашку с отбитой ручкой. Немного поспорили, решая, в каком порядке пить, «как солнце ходит» или — по часовой стрелке. Решили: по стрелке, потому что ночь все-таки и так темно, что кто ж его и знает, с какой стороны солнце. А потом все пошло, как надо.
Когда выпили так с полведра и шел уже хороший, нормальный разговор, Матюшенко отвалился к стене, устроился поудобней и сказал с чувством:
— Вот сидим мы тут, старые козлы, пьем в очень плохих условиях — темно, куры… А как нам хорошо! А, хлопцы? Ведь хорошо?
— Очень хорошо, — все согласились. — Так хорошо, что и сказать человеческим языком трудно. Да что и говорить — и так ясно.
— А в чем дело, хлопцы? Почему так? Отчего это лучше даже, чем если б мы сидели сейчас в ресторане, и музыка б играла, и все такое, что бывает в ресторанах, а вот этого б, — Матюшенко постучал себя кулаком в грудь, — вот этого б и не было, а?
— Чего бы не было? — не понял Тимка Губанов. Темно, и он не увидел Матюшенкиного жеста.
— Да вот этого, этого! Ну вот того хотя бы, что я вас всех сейчас люблю и хочу обнять, как родных братьев. Тебя, Серега, тебя, Тимка, тебя, Бричка.
— Ясно, — сказал Тимка. — Я тебя тоже уважаю.
— Пошел ты знаешь куда! Ты лучше скажи — почему так? Скажи, если ты умный, почему нам тут лучше, чем в ресторане. А ну, кто скажет?
— А потому, что в ресторане ты бы все время думал, сколько тебе придется платить, — сказал рассудительно Серега. — И еще про то, есть ли у нас у всех деньги,
— Ты, Серега, помолчи… Не путай хрен с пальцем. При чем тут деньги?
— Тогда не знаю, почему. — И Серега икнул. — Черт…
— А ты подумай, подумай! Голова у тебя на плечах или капуста?
— А что тут думать? Хорошо оно и есть хорошо. Думать надо, когда плохо. А ну у кого там чашка?
Матюшенко обиженно умолк. Но ненадолго.
— Нет, хлопцы, — опять вздохнул он, — что ни говори, а есть в этом какая-то загадка. Вот, например, дома: ну, чего тебе не хватает иной раз? Придешь с работы — жинка на стол поставит: борщ с мясом, огурцы, помидоры, сало, выпьешь, закусишь, что еще нужно? Чисто, хорошо, по телевизору кино бесплатно. А все же такого, как сейчас — нету. Нету! Хоть вы меня на куски режьте. Так почему же это так? Не знаете? А я знаю. Я додумался. Не зря меня бригадиром над такими сапогами поставили. Потому что дело не в выпивке совсем и не в закуске. Это бабы наши так считают, что нам бы только пузо налить и где-нибудь поболтаться. Они же вот этого самого, что вот тут горит, не понимают и никогда своими курячими мозгами не поймут. Не поймут, что не для того я после работы иду вино пить, что мне выпить хочется — у меня и дома есть, — а потому я иду, что я иду — с друзьями. С милыми моими, дорогими сердцу друзьями…
— А один не ходишь? — ехидно встрял Серега, когда Матюшенко перевел дух.
— Дурень ты, Серега.
— Сам дурень. Надо же, додумался: не в вине дело! А в чем же тогда? Прожить на свете столько лет…
Но большинство все же поддержало Матюшенку, мол, да, да, конечно, не в вине дело, а дело в дружбе, но плохо то, что этого никто не понимает, даже милиция, которая берет всех, не разбирая, кто перед ней: просто пьяный или человек идет со свадьбы. Привели несколько примеров. Потом хотели выпить за дружбу, но тут как раз чашка противно заскребла по дну. Все разом закричали: