— Серега, а ну погоняй за вином, не видишь — пусто! Серега разозлился.
— Вот я вам принесу сейчас ведро воды и посмотрю, как вы дружить станете. А что, сами же сказали — не в вине дело. Возьму и принесу. Хоть залейтесь.
Наступило неловкое молчание. Потом кто-то неуверенно сказал:
— А что, может, и вправду попробуем? Как-то оно будет.
И еще кто-то: давайте, давайте, проведем, мол, такой эксперимент.
Но немного поспорив, все же решили, что лучше попробовать в другой раз, а сейчас вроде уже и нет смысла — ведро-то уже так и так выпили. Не будет, как говорят инженеры, чистоты эксперимента.
— Иди, иди, Серега, сегодня уже не будем мешать.
— Не надо путать теорию с практикой.
— Нет! — заартачился Серега. — Вы сначала скажите, что я прав, а не Матюшенко. Я прав, а он не прав. А ну, скажите!
— Прав, прав, — быстро согласились с ним, — не тяни душу. И Серега выбрался с ведром из курятника.
— Только сидите тихо, как мыши, — предупредил.
Его тоже предупредили:
— Гляди, Серега, принесешь воды — на голову выльем.
Покурили в полном молчании. Говорить не хотелось. Без ведра дружба не клеилась. Кто-то сказал:
— Что-то оно и в самом деле тут не так. Видать, ты, Иван, как всегда, загнул. Может, в отдаленном будущем так и будет, но пока, думаю, мы не дозрели.
— Видать, не дозрели, — согласился и Матюшенко. — Пережитков в нас много. Где этого жлоба черт носит? А может, хлопцы, запоем песню? «Стоит гора-а-а высо-окая-я-я…»
— Ты что, Иван, трахнулся?
— А что? Какая ж гульня без песни.
— Ты что, Серёгиной Марии не знаешь?
— А что она нам сделает? Мы тихо. «Стоит гор-а-а высокая…» Да что вы, хлопцы, в самом-то деле! Ну что, что она нам сделает, Мария?
— Мария все может сделать.
Еще подождали. Сереги нет и нет, как в воду булькнул. А Матюшенко и говорит:
— Это он нас нарочно проверяет, мол, посмотрю, что вы без вина делать будете. Но мы ему сейчас устроим. «Стоит гора-а-а высокая…» Ну чего вы, хлопцы, боитесь? Зажарит нас Мария? Постреляет? Или мы на войне не были? Смерти в глаза не смотрели? Смотрели! Я в штыковую атаку под Варшавой ходил. Два раза ранен. А тут — Мария! Тьфу! И не стыдно вам, хлопцы? Ну еще можно понять, если бы рядом был противник, фашист проклятый: ты запоешь, а он огонь откроет. А то черт-те что, Мария, баба! Ну что нам может баба сделать, что?
— Смотря какая баба.
— Ну не убьет же она нас! А это главное. Все-таки — советская гражданка.
— А что петь будем?
— Я ж говорю: «Стоит гора высокая».
— Нет, давайте тогда лучше военную.
— Давайте. «Раскинулось море широко…»
— Это не военная.
— Как не военная? Самая военная. А ну подтягивайте! Словом, запели. Да так хорошо запели…
Дальнейшие события развивались быстро. Серегина Мария, неглупая и в общем добрая женщина, услыхав песню, сразу все смекнула и, подкравшись к курятнику, накинула на клямку замок. Никто этого и не заметил. Уже спели до конца «Раскинулось море широко», а Сереги все не было. С особым чувством затянули «Врагу не сдается наш гордый „Варяг", пощады никто не желает…»
«Не будет вам пощады, пьяницы проклятые», — сказала тогда себе Мария и постучала лопатой по стенке курятника.
Песня стихла.
— Кто там? — послышались осторожные голоса.
— Это я, — сказала Мария. — Доброе утро.
В курятнике затихли. Потом Тимка Губанов прошипел Матюшенке на ухо:
— Говорили же тебе как человеку! Что теперь делать будем?
— Серега! — позвала Мария. — У тебя голова на плечах есть или нету?
Из курятника не доносилось ни звука.
— Серега! — повысила голос Мария. — Шкуру спущу.
После этого раздался чей-то голос:
— Нет тут Сереги…
— А где же он?
— А мы не знаем.
Теперь задумалась Мария: если в курятнике нет Сереги, то кто же там? Странно.
А по ту сторону стенки тоже совещались.
— Что же это мы говорим — нет Сереги? Что она про нас подумает? — И закричали хором:
— Мария Феофиловна! Мария Феофиловна! То есть он сначала был тут, ваш Серега, а потом вышел.
— Давно вышел?
— Да так, давненько. А мы его товарищи по работе.
— Очень приятно. Вот я сейчас вызову милицию и посмотрим, какие вы товарищи.
— Да зачем же вызывать милицию, Мария Феофиловна? — стали просить. — Мы ж не воруем. Мы, можно сказать, пришли в гости. Выпустите нас, пожалуйста, мы и пойдем с богом. Вы же умная женщина. Нам про вас Серега рассказывал. Такая, говорит, отзывчивая у меня жена, мы с нею живем, как два голубя. Выпустите нас, Мария Феофиловна.
Но Мария уже не слушала этих лицемеров. Она обошла весь двор, заглянула во все постройки: в уборную, в сарайчик, даже в собачью конуру. Слазила в погреб. На улице между тем давно уже рассвело. Сереги нигде не было.
Мария не на шутку испугалась, отперла курятник, и товарищи по работе, вместе с курами и петухами робко выглянули наружу.
Стали все вместе искать. Опять заглянули во все углы, во все кладовки. Мария все перевернула в хате. Заглянули даже к свинье в закут. Нигде не было Сереги.
— Он, видать, вас увидел, Мария Феофиловна, и куда-то спрятался. А теперь боится выходить.
Матюшенко сам слазил на голубятню, а потом — в погреб. Постоял там над бочкой с вином. Зачем-то тихо позвал: «Серега»… Серега исчез.
— И только через две недели милиция отыскала его в Ростове, у тетки, родной материной сестры, — он прятался там от своей Марии. Он, значит, что сделал: вылез с вином из погреба, глядь, а жинка стоит с лопатой возле курятника. Напугался и кинулся бежать. Выбежал на железную дорогу, на сортировочной забрался в пустой вагон и шесть дней потом добирался до Ростова. Хорошо еще, в кармане были деньги, что мы ему за вино дали, а то бы с голоду помер человек…
Когда, рассказывая эту историю где-нибудь в холодке за цехом, в обеденный перерыв, лежа на боку в окружении многочисленных слушателей, Матюшенко доходил до этого места, все головы поворачивались к скромно сидевшему чуть в стороне Сереге. Тот с интересом прислушивался к рассказу, словно речь шла не о нем, а о ком-то постороннем, чистил сваренные вкрутую яйца и одно за другим отправлял их в рот.
— Или это правда, Серега? — недоумевал кто-нибудь из женщин, впервые слышавших эту байку. — Как же ты в Ростов уехал — а на работу?
— А вы больше слушайте его, — отвечал с полным ртом Серега. — Он вам наговорит. Брехун чертов.
— Я? Брехун? — приподнимался с земли Матюшенко. — А может, скажешь еще, что мы у тебя в курятнике не выпивали?
— Выпивали. Ну и что ж с того? А только никаких денег за вино я с вас не брал, пусть кто угодно скажет. И пили мы не «лидию», а «ркацители», кисляк. Вот трепло.
— Ну, может, и «ркацители» — соглашался Матюшенко. — Тогда я, видать, забыл что-то — старый уже.
И, ущипнув какую-нибудь крановщицу или учетчицу потолще, сладко потягивался: сейчас бы поспать минут так шестьсот…
— А все-таки, Серега, где ж ты тогда был? До сих пор не понимаю. Есть у меня, правда, одна мысль… Соседка у тебя, кажись, не замужем? Но я молчу! Молчу, Серега. Слово даю — молчу. Потому как если это узнает Мария…
— Брехун чертов, — ворчал Серега, опасливо косясь по сторонам. — Ты лучше про свою жинку расскажи, как она тебя от ревматизма лечила. Расскажи, расскажи.
— О, это тоже красивая история, — укладываясь, чтобы все-таки минутку вздремнуть, кивал слушателям Матюшенко. — Было дело. Но это я в другой раз расскажу, поспать надо.
И через минуту уже храпел.
И все тоже укладывались вслед за ним прямо на земле, нагретой горячим летним солнцем, прикрыв голову кто чем: рукой, газетой, пропотевшей рубахой или майкой, и затихали. Веял ласковый упругий ветерок. Припекало. До конца перерыва оставалось пять-шесть минут.
ДВА ИВАНА
В первый мой год на заводе наши с Матюшенко отношения частенько напоминали сюжет восточной песенки — про мальчика и дедушку, едущих на ослике. Помните, как бы ни поступил мальчик, ему все равно кричали: «Где это видано, где это слыхано, маленький едет, а старый идет». Или наоборот.