— Все, все, будешь отвечать, — как заведенный, твердил Иван, сидя на горе песка и раскачиваясь, как дервиш.
— Я что тебе предлагаю…
— Ничего мне не надо предлагать! Все, все, теперь ответишь.
— Да ты послушай… Я тебя ударил?
— Ударил.
— Ну вот, а теперь что я предлагаю: ударь и ты меня… Чтоб справедливость не страдала. И будем в расчете, а?
Иван, все так же держа ладонь возле уха, склонил набок голову и надолго задумался. Приоткрыв рот, смотрел недоверчиво на Матюшенку. Предложение явно понравилось ему. И Матюшенко это понял.
— Ну, что? — заговорил он с надеждой. — Я тебя, ты — меня. И разойдемся. А после смены пойдем магарыч пить.
Иван отнял руку от уха и прислушался.
— Ну как — слышно?
— Плохо, — мотнул головой набивщик и поковырял в ухе пальцем.
— Ничего, наладится. Ну, так как?
— Ладно.
Иван съехал на заду с кучи песка и поднялся на ноги.
— Давай…
Матюшенко стал в позу. Он прислонился спиной к кирпичной стене цеха, широко расставил ноги и зачем-то застегнул пиджак. Подумал и опять расстегнулся.
— Быстрей, а то увидят…
Но Иван не спешил. Он словно прикидывал на вес свой кулак. То подходил вплотную к своему обидчику, то отступал, деловито выбирая позицию. Наконец остановился и стал засучивать рукав.
И тут Матюшенко увидел, что кулак у набивщика величиной с небольшой арбуз, жилистый, твердый. Он измерил на глаз возможную траекторию и понял: Иван целил ему под левый глаз. Убьет, собака…
И в самый последний момент, когда Иван, прицелившись, уже послал кулак и корпус вперед, Матюшенко быстро пригнулся.
Кулак набивщика со всего размаху угодил в стенку.
Когда их обоих судил товарищеский суд — набивщик стоял перед судьями с забинтованной рукой, показывая ее залу, — Матюшенко сказал:
— А что мне оставалось делать: вы гляньте, граждане, на его кулак. А у меня трое детей.
— Но ты же сказал сам: ударь меня! — возмущался набивщик. — Я и ударил.
— Мало ли что я сказал. У нас свобода слова.
— Так все-таки, кто кого побил? — наморщив лоб, спросил начальник цеха. — Ничего не понимаю.
Вынесли Матюшенке общественное порицание и присудили заплатить Ивану за три рабочих дня — ровно на столько дней дали набивщику больничный. И он опять вернулся на заливку.
— С людьми работать тяжело, ой как тяжело, — потом частенько рассказывал он этот случай, всячески стараясь прикрасить в нем свою роль. — Легче работать с тиграми. Тигр если на тебя зарычит, так хоть ударить можно. А тут стой, как пень, и слушай. Один человек это может стерпеть, а другой, скажем, как я, горячий, нет. Эй, ма-астер! Ломастер… Сколько мы еще сидеть будем — давай металл! За что вам только деньги платят.
ПРОСТОЙ СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ
«Всякое дело начинается с полета фантазии», — сказал как-то Матюшенко и подложил в сумку Тимке Губанову динасовый кирпич. С той сумкой — потертой вместительной торбой из кожзаменителя — жена Тимки когда-то ходила на базар, а потом Тимка стал носить в ней на завод свой обед, завтрак, ужин — смотря в какую смену. Любой другой человек на его месте сразу обнаружил бы лишний вес, в кирпиче килограмма три будет, но Тимка Губанов одной рукой отрывал запросто от земли «Москвича» или «Волгу», а двумя, на спор, мог согнуть дюймовую железную трубу, и потому он ничего не заметил, а подхватил после смены сумку, пожал друзьям руки и побежал домой. Ехал в трамвае, шел с километр пешком и только дома сказал жене:
— Видать, Галя, я немного приболел: сумка пустая, и та тяжелой кажется.
Галя полезла в сумку и обнаружила кирпич.
— Вот паразиты! — сказал Тимка. — Это не иначе Матюшенкина работа. Больше некому.
И на другой день в раздевалке, выскочив раньше всех из душа, он завязал Матюшенкины штаны таким узлом (сначала их намочил немножко), что как ни пыхтел Матюшенко, развязать не смог, так и сидел у своего шкафчика в одних кальсонах.
— Что ж ты теперь делать будешь? — посочувствовал я ему.
— Ждать.
— А чего ждать? Этот узел, кроме Тимки, никто не развяжет.
— Вот я его и жду.
— Так он же домой ушел!
— Ушел, так вернется.
— Почему ты так думаешь? С чего это он вернется?
— Характеру не хватит уйти. Вот увидишь. Он же сейчас стоит где-нибудь за цехом и мучается, думает, как же это я без штанов домой пойду. Помучается-помучается и назад придет. И потом, он же до конца не уверен, что кирпич ему подложил я, а вдруг, думает, вышла несправедливость, совсем не тому человеку отплатил. Вот увидишь.
И добрый Тимка вернулся. Сначала осторожно высунулся из-за угла раздевалки, увидел расстроенное лицо друга, подошел. И если бы у него был хвост, он бы им вилял при этом, как виляет какой-нибудь Бровко или Шарик, когда старается загладить перед хозяином вину.
— А я что говорил? — сказал Матюшенко потом, когда мы с ним уже стояли на остановке и ждали трамвай. — Я знаю жизнь.
— Слушай, Матюшенко, я когда-нибудь напишу о тебе книгу. Честное слово, напишу, — сказал я.
— А ты что — писатель?
— Какой я писатель… Но скажу по секрету, я давно мечтаю стать писателем. Со временем, конечно.
— Ясно, — кивнул Матюшенко, выглядывая из-за поворота свой трамвай. — Как говорят, дай бог нашему теляти волка съесть…
И я уже пожалел, что открыл этому болтуну свою тайну, но он, как всегда в таких случаях, положил мне на плечо ладонь.
— Ты только не обижайся, я так… Я разве против. А что, и напиши про меня. Хорошо только напиши, душевно. Я ведь, в общем, человек неплохой: воевал, имею правительственные награды. Больше двадцати лет работаю в литейном цехе. Бригадир… Меня раз даже в кино показывали. Не веришь — кого угодно спроси. Приехало к нам на завод душ пять с аппаратом, нарядили меня во все новое, чистое, речь написали на бумажке, про что — уже не помню, ну, надо, мол, товарищи, работать хорошо, а работать плохо не надо… Пошел потом с жинкой в кино, когда тот журнал показывали. Смотрю: вышел мужик, вылупил глаза, вроде его сзади припекло горячим, оттарабанил что-то, как «Отче наш», быстро-быстро. И музыка заиграла, искры во все стороны летят красиво. Жинка говорит: «Что-то я не поняла, Ваня, ты это или не ты был?» А я и сам не понял. А кто ж, говорю, конечно, я. Потом она с детьми еще раза три смотреть ходила, а и по сию пору думает, что я ей сбрехал. Вот если так напишешь — убью. Где б ты потом ни был — приеду и убью, понял? Парень ты молодой, грамотный, ты еще кем угодно можешь стать, хоть и писателем. Молодым везде у нас дорога. А вот я уже старый.
— Да какой же ты старый — сорок девять лет!
— А то молодой? — И хитро смотрит.
— Ты еще очень молодой, Матюшенко.
Он быстро согласился, что ж, молодой так молодой, он не против, он вообще всегда быстро соглашался, когда ему говорили, что он хороший, самодовольно похлопал себя по животу, сказал:
— Да, да, ты прав, я еще очень молодой. Такой молодой, что… Интересная все же штука жизнь: живешь, живешь, а все кажется, что ты еще мальчик, вчера только за голубями бегал. И всего тебе хочется, чего хочется и молодым, а уже пятьдесят лет скоро. Заглянешь в зеркало — ты или не ты? — пузо, морда… Значит, решил стать писателем?
— Решить-то решил…
— А чего ж ты тогда пошел в металлурги?
— Все шли, и я пошел.
— Ясно, душа, значит, требует другого. Я сам, не поверишь, на пенсию скоро, а иной раз думаю черт знает что. Выпью, в компании, заною, зажмурю глаза, и мне мерещится — я на сцене. Может даже, в Большом театре. И так пою, так стараюсь, ну не дай бог! Ты только никому про это не говори, ладно? А писатель — что ж, хорошее дело. Я один раз тоже был писателем — ничего, понравилось.
— А как это, интересно, ты один раз был писателем?
— А я тебе не рассказывал? Ну, тогда сейчас расскажу. Знаешь что… И мы перестали ждать трамвай, а купили в магазине колбаски, бутылку шипучего яблочного вина, пошли на заводской стадион, пустовавший большую часть года, и легли там на травку.
В сущности, история о том, как Матюшенко был писателем, пусть даже всего один день, мало чем отличается от истории любого писателя. Ведь кто становится в наши дни писателем? Если не принимать в расчет тех немногих счастливцев, кто писателем родился, то писать, как правило, начинают те, кто родился непонятно кем. Известным физиком? Знаменитым путешественником? Гениальным врачом? Поди знай… Выучишься на физика или путешественника, а станешь инженером по труду и зарплате или по снабжению. А переучиваться поздно, не сидеть же за партой всю жизнь, хотя и такие бывают.