Это открытие почти обрадовало Малыша. Пусть злорадствующие дружки сейчас далеко, опозориться перед этими фашистами в портупеях, особенно — перед Четырехглазым, было бы в сто раз хуже. Правда, радовался юный пленник недолго. Вскоре он почувствовал, что хочет пить. Да и пошамать бы не мешало. Он поднялся и принялся обследовать свою тюрьму. Хлеб и сахар остались в тощем сидоре, забытом при попытке удрать из карьера, а здесь ничего похожего на воду или жрачку не находилось. Мягкий пол. Одна стена прозрачная. Другая — желтая с темными потеками, плавно переходящая в точно такой же потолок. Не обнаружилось даже дверей. Малышу почему-то вспомнилась ленинградская Кунсткамера. Уродцы в стеклянных банках. А вдруг и его, как диковину, замуровали в такую банку? Но он же — нормальный! Это те, в портупеях, уродцы. Это их нужно в банку. Фашистов!
От обиды и злости мальчик подскочил к прозрачной стене и изо всех сил пнул ее. Напрасный труд — только пальцы ушиб. Взвыв от боли, заплясал на одной ноге, но не удержался и покатился на предательски мягкий пол. Боль от ушиба постепенно утихла, но голод и жажда терзали Малыша все сильнее. Однако скулить он и не думал. Лег ничком и оцепенел. Так немного легче. Да ему и не привыкать. Мальчик уже и не помнил, когда ел досыта. Вот только настоящей жажды он еще не испытывал. Даже в Ленинграде. В самые лютые зимние дни, когда у них с мамой не хватало сил сходить за водой к проруби, Малыш приловчился соскабливать изморозь с оконного стекла. Тем более что в холод пить не хотелось. Не то что здесь, в этой подлой тюрьме. Теплой, розовой, безразличной. Наверное, эти фашисты решили его просто замучить. Будут приходить и пялиться, как он умирает. Сволочи. Гады. Мальчик почувствовал, как все тело его наливается тяжелой ненавистью. Вот прям от кончиков пальцев голых, отмытых ног, до макушки. Хорошей такой ненавистью, свинцовой. Головы не поднять. Малыш все же попытался приподнять голову, но тут же ткнулся в обивку пола лицом — так надавило на затылок. Будто фашист наступил подкованным сапогом.
С каждым мгновением тяжесть усиливалась. Мягкий пол переставал быть мягким. Малыша вжимало в него, как тогда — в дощатый пол теплушки, когда совсем близко взорвалась бомба и на него, как и на всех на полу вагона, обрушились двухэтажные нары с мешками и спящими. Но тогда мама, как яростная волчица Ракша из «Книги джунглей», бросилась к нему, раскидала мешки и доски, вынесла наружу. А потом — назад, за пожитками. Зря она это сделала. Сейчас вот некому было вытащить его из-под убийственной, хотя и незримой массы, что продолжала наваливаться на тщедушное тело. Малыш почувствовал, что по губам сочится влага. Машинально облизнул толстым, набухшим языком верхнюю губу. Вязкая жидкость оказалась соленой. И тогда он полубессознательно, на одном инстинкте обмакнул безукоризненно чистые пальцы в идущую носом кровь и вывел на прозрачной стене: «ГАДЫ».
Он очнулся, потому что ноздри его втянули острый полузабытый запах. Пахло лекарством, каким до войны пользовался дедушка, а в блокаду оно было съедено без остатка — морской капустой. Малыш разлепил веки. И увидел странные большие глаза с голубыми белками и узкими зрачками без радужки. Спутанные синие, невероятно толстые волосы то и дело свешивались на белое, овальное лицо, с едва выделяющимися неприятно серыми губами. Юный пленник обязательно испугался бы, но не было сил. К тому же существо вдруг ласково провело рукой по жесткому ежику детдомовской прически. Малыш всхлипнул — так делала мама, когда у нее выдавалась свободная минутка. Существо — он уже догадался, что это женщина, — держало его на широких, мягких коленях, плавно покачивая из стороны в сторону. Она не издавала ни звука, но мальчику казалось, что он слышит колыбельную песню из фильма «Цирк», которую часто пела мама, когда укладывала его спать:
Спи, сокровище мое,
Ты такой богатый:
Все твое, все твое —
Звезды и закаты!
Завтра солнышко проснется,
Снова к нам вернется.
Молодой, золотой