— Все хорошо, милая, — добавил он ласково. — Все будет хорошо…
И она поверила.
А с утра снова пошел дождь. Миша поцеловал прильнувшую к нему Алю и выскользнул из-под одеяла: погода погодой, а зарядка — по расписанию. Аля подтянула под живот подушку, устраиваясь поудобнее. Давно не спалось ей так сладко! Однако в глубине души темной улиткой шевельнулось разочарование: от этого утра она ожидала большего. Цветов, что ли, или еще какой-нибудь глупости… Нет, все же цветов. Мало ли как у них там принято — утешалась Аля, не отдавая себе отчета в том, что понятия не имеет — у кого это «у них» и где находится это «там»? Не на Бетельгейзе же, в самом деле. Бетельгейзе далеко, а он, Миша, здесь, рядышком. Странный, непонятный, порой совсем чужой — и все-таки родной. Кровинушка.
Спать не хотелось. Аля поворочалась немного, встала и побрела на кухню. Разожгла бесшумный и безотказный теперь, благодаря Мишиным стараниям, керогаз и замерла, забыв потушить спичку. На столе лежал клетчатый лист, видимо, позаимствованный из отцовской тетради, а с листа смотрела она сама. Тонкие карандашные линии с точностью, которой позавидовала бы фотографическая техника, складывались в резной наличник, ткань отодвинутой шторы и лицо Алевтины Казаровой, выглядывающей из окна. Очень красивое, нежное лицо. «Неужели именно так я смотрела на него?» — подумала Аля и счастливо рассмеялась.
Скрипнула дверь, вошел Миша. Мокрые волосы свисали прядями, как в тот вечер, когда она впервые увидела его на пороге своего дома, а руки были полны яблок, круглых, мокрых и пахнущих на всю кухню. И что с того, что яблоки эти были ныне повсюду. Аля и припомнить не могла столь обильного урожая. Миша радовался, как ребенок, и она вовсю пекла пироги с яблоками, варила варенье и джем, специально покупая для этого сахар-песок, и даже достала с чердака самодельную, но надежную соковарку. Сейчас Аля обрадовалась им, словно необыкновенным цветам. Нездешним. Не малопихтинским. И даже — не земным. А привезенным с далекой звезды Бетельгейзе.
Аля благодарно приняла из рук, которые вчера так сокрушительно нежно ласкали ее, крутобокие плоды и расцеловала счастливого дарителя. Расцеловала по-хозяйски, как жена. И с этого собственнического поцелуя начался последний день лета. Аля то и дело ловила себя на том, что сегодня смотрит на гостя по-другому. Да и какой он теперь гость? Суженый. Муж перед богом, в которого комсомолка Алевтина Казарова, впрочем, не верила. И нужно что-то сделать, чтобы Миша стал ей мужем перед людьми. Хотя жила учительница русского языка и литературы на отшибе, в поселке наверняка знали о госте. Правда, вопросов пока не задавали. Вероятнее всего, поселковые сами придумали, кем приходится нелюдимой «учителше» этот странный парень.
Сама того не осознавая, Алевтина все время ждала, что однажды Миша уйдет. Исчезнет так же загадочно, как и появился. Хотя чем лучше она узнавала своего гостя, тем сильнее ощущала его неприкаянность. Миша был один во всей Вселенной. Жизнь жевала, ломала его, выкручивала ему суставы, и, наверное, из-за этого он не любил о себе рассказывать. Отделывался сказками. Да и сказки эти, скорее всего, были своеобразной реакцией на пережитое. Попыткой вытеснить страшные воспоминания яркими, насыщенными множеством мельчайших подробностей фантазиями. Так поступают дети, лишенные родительской любви и заботы. А Миша, при всех своих необыкновенных качествах, был большим несчастливым ребенком. Ее ребенком.
На закате дня Алю осенило, что Мишу необходимо постричь. Она знала, что в больших городах у мужчин принято носить такие патлы, но в Малых Пихтах эта мода была не в ходу. На удивление, Миша воспринял ее предложение спокойно, хотя и не сразу понял, чего она от него хочет. Как будто и не стригся никогда. По счастью, мама научила Алю немудреному парикмахерскому искусству. Отец не доверял себя стричь никому, кроме жены, а потом — дочери. Аля расстелила на полу газеты, поставила посередке табурет. Велела снять нательную рубаху и намочить волосы. Хорошо, что Миша заранее наточил ножницы. Аля вооружилась ими и частым пластмассовым гребешком, и приступила к делу. Едва первые пряди упали на позавчерашнюю «Комсомольскую правду», Алевтина охнула и чуть было не выронила ножницы.